Кот, который умел искать мины

– Бла-ачиние! – гаркает Колька, для солидности вытаскивая корочку.

Непослушный свиточек в его пальцах никак не хочет расправляться.

– Пошто пожаловали, ироды? – вопрошает из-за двери бабка так враждебно, что у меня невольно закрадывается сомнение – а успели ли ее прикончить? Мертвая так бы не стала выкаблучиваться. – Нетути вам поживы! Вона, на третьем этаже гонють, и на пятом гонють, и в соседнем подъезде гонють, а у меня нетути!

У-у, вредная!

– Откройте, благочиние! – чуть резче командует Колька. Краем глаза я вижу, как отец Иннокентий вытаскивает из-под рясы огромный крест и беззвучно шевелит губами, нацелив святой символ на дверь.

– А ордерь, ордерь у тебя ести? – надрывается бабка. – Без ордеря вас пущать нельзя, знаю вас, иродо-о-ов... – Голос бабки начинает растягиваться, переходит на протяжении одного «о» из фальцета в басы и глохнет, переходя в еле слышное клокотание.

По лицу отца Иннокентия течет пот крупными каплями, как дождь по оконному стеклу. Тяжелая эта работа – отпускать неупокоенных.

– Да будет воля Твоя, да святится имя Твое... – доносится до меня, и в ответ из-за двери я слышу дикий, истошный визг.

– Ломайте дверь! – зычно ревет гапон. – Ломайте, чадушки! Уйдут ведь, уйдут, окаянные!

Нас с Колькой долго упрашивать не приходится. Хилая дверь вылетает с полпинка. Хорошо, не успели новые хозяева сделать ляхремонт – новую, усиленную холодным железом дверь только тараном и вынесешь, проще бывает стену рядом крушить.

Конечно, манипуляции отца Иннокентия не прошли незамеченными. За дверью уже стоят наготове двое «быков» – парни откровенно воловьих габаритов. У одного в лапищах палица, у другого – арбалет-ручничок. Э-э, мальчики, кто же с таким оснащением против благочиния прет? Арбалет звякает пружиной, Колька выдергивает стрелу из воздуха и демонстративно ломает. Я строю самую мерзкую гримасу и делаю шаг вперед, молясь, чтобы трусливая дрожь оставалась где-то на уровне плеч и не касалась пистолетных дул, которые смотрят арбалетчику точнехонько в лоб.

– Господи, поможе! – стонет отец Иннокентий. Светящийся крест гнет его к земле.

У порога расплывается вязкой, тягучей слизью куча мокрого тряпья. Мир праху твоему, бабушка. Не уберегли мы тебя... ну ничего, тебя последнюю.

Секунду мы с «быками» играем в гляделки. Потом оба разом опускают оружие.

Я коротко отмахиваюсь стволом – пошли, мол, отсюда, в «воронок». Ребята на лестнице их и встретят, и проводят. А нам троим – вперед.

В квартире стоит какой-то странный запах, перебивающий даже сырую, стоялую вонь распавшегося зомби. В кухоньке бьется стекло и слышен многоэтажный мат – это оставшиеся «быки» лезут в окно, наивно полагая, что там их никто не ждет. Глупые! Вышли бы через дверь – отделались бы легче, а так «сопротивление при задержании», а то и «попытка побега» – это если наши, кто посообразительнее, крикнут: «Стоять! Вы арестованы!»

Из-за двери в комнату пробивается неяркое зеленоватое мерцание. И пронзительный визг, истошный, неумолчный.

– На счет раз! – Мы вышибаем дверь и останавливаемся на пороге.

Промедлили, остолопы. У входа промедлили. Хотя если здесь уже такое творится – значит, еще до нашего прихода началось.

Зеленый свет дают перевернутые канделябры. Сейчас такими никто уже не пользуется, сейчас симпатические светильники у всех – огни святаго Владимира, как в газетах писалось. А лет триста тому обратно за перевернутые свечи платили полновесным серебром, потому что делать их умели одни только карлы, они же цверги, а какому же королю охота, чтобы во время балов гостям капал за шиворот расплавленный воск? Никакой магии в них нет, но все равно жутко глядеть, как пламя бьется на фитиле, облизывая подвешенную свечу снизу, будто костер инквизиции – привязанного к столбу эльфа.

Сейчас перевернутыми свечами пользуются только черные маги. Это от них несет драконьей кровью и кадаверином.

На полу, прямо поверх потертого половичка, начертан пентакль, темные линии горят изнутри, будто раскаленная проволока. Толстячок в черном балахоне, больше похожий на старшего чародейного сотрудника в каком-нибудь заштатном МИИ, чем на наследника мрачной славы господ Тот-Амона и Жиля де Ре, подергивает ручками, вычерчивая перед собой в воздухе каббалистические знаки острием атейма – как оружие скорее декоративного, но напороться на этот клинок – мало не покажется.

– Господь Сущий, Господь Святый, Господь Триединый... – разносится по малогабаритке сочный рык гапона. Пентаграмма вспыхивает кровавым огнем.

Я с перепугу стреляю. Пуля замирает в воздухе над пентаграммой и медленно, как свинцовая снежинка, опускается на пол. Теперь вся надежда на отца Иннокентия. Успеет он заклясть некроманта, покуда тот не завершил ритуал, – хорошо. Не успеет...

Не успел. «Абраксас!» В пентакле намечается какое-то движение, в упор не видимое, заметное лишь краешком глаза. Некромант с торжествующим воплем режет себе ладонь, чтобы капли крови брызнули на знак «шин». И из-под половичка, разламывая пентаграмму, с дурным воем лезет, расправляя перепончатые крылья...