Кот, который играл в слова

– Просто Фрэн говорила в пресс-клубе что-то в этом роде. Думал, она все эти игры и заварила.

Квиллер хмыкнул.

– После парочки фужеров мартини она бывает страх как болтлива, – сказал Банзен. – В воскресенье вечером так даже намекнула, что ты девочек не любишь. Ты, видно, что-то такое сотворил, что она прямо-таки взбесилась.

– Не я, мой кот! Фрэн позвонила мне домой, а Коко наступил на рычаг да и разъединил нас.

– Этот котяра ещё доведет тебя до беды, – предрек Ванзен.

Они влились в поток автострады и мчались молча, пока не добрались до въезда на Тёплую Топь.

– Занятно, что этим местам так и не дали приличного названия, – сказал Банзен.

– Не понимаешь ты психологии высших классов, – ответил Квиллер, – Наверное, живёшь в одной из этих миленьких новостроек.

– Я живу на Дивной Опушке. Четыре спальни и большущие взносы по закладной.

– А я о чём? Эти Джордж Верниг Тейты явно не хотели бы, чтобы смерть застигла их в местечке под названием Дивная Опушка.

Извилистые трассы Тёплой Топи пестрели французскими шато и английскими усадьбами – каждая в рощице старых деревьев. Дом Тейта был богато украшен испанской лепниной; железные ворота открывались во внутренний двор, а по бокам массивной, обитой гвоздями двери стояли чугунные фонари.

В дверях газетчиков приветствовал Дэвид Лайк, который провел их в холл, выложенный чёрно-белыми квадратами и сверкавший хрусталем. Бронзовый сфинкс подпирал беломраморную плиту, на которой стоял разлапистый канделябр о семнадцати светильниках.

– С ума сойти! – воскликнул Банзен.

– Пожалуй, вам с вашим оборудованием нужна кое-какая помощь, – сказал Лайк. Он сделал знак мальчику-слуге, который вскинул на седовласого дизайнера обожающий взгляд мягких черных глаз. – Паоло, давай-ка помоги этим джентльменам из газеты, и, может быть, они сделают твое фото, чтобы ты послал его домой в Мехико.

Слуга бросился помогать Банзену втаскивать тяжёлую камеру и комплект штативов и светильников. – Мы пойдем знакомиться с Тейтами? – спросил Квиллер.

Дизайнер понизил голос:

– Старина где-то отсиживается – стрижёт купоны и лечит радикулит. Он не выйдет, пока мы не заорём в восторге: «Нефрит!» Тот ещё гусь.

– А как насчёт его жены?

– Она редко появляется, за что мы все ей можем быть только признательны.

– Трудно вам было получить у них разрешение?

– Нет, он был удивительно покладист, – сказал Лайк. – Вы готовы совершить экскурсию?

Он распахнул двойные двери и провел репортёра в комнату, решенную в ярко—зелёных тонах, со стульями и диванами, обитыми белым шелком. Письменный стол был из чёрного дерева с позолотой, на нём стоял французский телефон на золочёной подставке. У дальней стены высился большой гардероб из прекрасно обработанного дерева.

– Этот гардероб в стиле бидермайер, – объяснил Лайк, – фамильный, и нам пришлось его использовать. Стены и ковры – цвета зелени петрушки. Цвет стульев можете называть грибным. Сам дом – испанский, около тысяча девятьсот двадцать пятого года постройки; мы спрямили здесь арки, разобрали старые полы и настелили новые.

Покуда дизайнер расхаживал по комнате, поправляя абажуры и разглаживая складки искусно вытканных драпировок, Квиллер вгляделся во всё это великолепие и мысленно прикинул, сколько оно должно было стоить.

– Если Тейты живут тихо, – шепнул он, – к чему это всё?

Лайк подмигнул:

– Я хороший продавец. Чего он хотел – так это создать достойное обрамление для своей знаменитой коллекции нефрита. Она стоит три четверти миллиона. Это, конечно, не для печати.

Необычнее всего в комнате был ряд застеклённых ниш. В них на стеклянных же полках располагались десятки изящно вырезанных вещиц из глухого чёрного и полупрозрачного белого камня – искусная подсветка создавала вокруг них причудливую игру света и тени.

Одд Банзен прошептал:

– Так это и есть нефрит? По мне, так он на мыло смахивает.

– Я думал, он зелёный, – сказал Квиллер.

– Зелёный нефрит в столовой, – пояснил Лайк. Фотограф принялся устанавливать свои штативы и светильники, а дизайнер посвящал Квиллера в терминологические тонкости.

– Когда будете описывать это место, – говорил он, – называйте гардероб бидермайер – armoire[4], а стулья с распахнутыми ручками – fauteuils[5].

– Ребята из «Прибоя» с этим как-нибудь разберутся, – ответствовал Квиллер, – а мне в это вникать ни к чему.

Банзен тем временем работал с необыкновенной сосредоточенностью, делая и цветные, и чёрно-белые снимки. Он настраивал камеру то так, то этак, на дюйм-другой передвигал оборудование и надолго укрывался под чёрной тканью – искал нужный ракурс Паоло с таким усердием помогал ему, что порой даже мешал.

Под конец Банзен погрузился в кресло, обитое белым шёлком.

– Передохну минутку, перекурю. – Он вытащил из нагрудного кармашка длинную сигару.

Дэвид Лайк, скривившись, оглянулся на него через плечо:

– Вы что, хотите, чтобы нас всех отсюда выставили? Миссис Тейт не выносит табачного дыма и чует его за версту.

– Что ж, значит, придётся терпеть, – раздраженно проворчал Банзен и снова пошёл к камере.

– Нам надо сделать несколько снимков нефрита, – сказал Квиллер.