Костры миров (сборник)

Зная этого человека, я не мог оставаться в бездействии.

Подергал дверь. Она не открылась. Но, вспомнив профессиональный жест лифтеров, я сунул руку в отверстие против замка и потянул на себя ролик. Дверь открылась, и я поразился глубине шахты. Здание, действительно, было огромным. Я разглядывал стоявший далеко внизу лифт, и вдруг услышал голоса. Они доносились сверху. Вцепившись в решетку, я осторожно вскарабкался на следующий этаж. Когда голоса смолкли, я раскрыл дверь и скользнул в неширокий коридор, выведший меня на галерею, огражденную барьером из полупрозрачного пластика.

Заглянув за барьер, я увидел людей.

Мусорная корзина

Наверное, зал этот был чем-то вроде вечернего клуба. Люди сидели за широкой стойкой, заставленной бутылками и стаканами. Я видел только спины. Троих.

В рубашках, рукава которых были аккуратно закатаны.

Вентиляторы бесшумно крутились под потолками, рассеивая синеватый дым хороших сигар.

Я прислушался.

Собравшиеся обсуждали какую-то биологическую теорию, связанную с человеком. Горячась, один из спорящих, длинноволосый и горластый, — все, что могу о нем сказать, — говорил о неблагоразумности людей, о том, что в природном механизме человека эволюцией был допущен некий конструкторский просчет, которому люди и обязаны параноидными тенденциями.

— Не забывайте о мусорной корзине, — повторял он, стуча кулаком по стойке. — Природа безжалостно выбрасывает все не оправдавшие себя варианты живых существ, в том числе и человеческих видов!

Еще он говорил о слабости сил, противоборствующих убийству представителей своего вида. О том, что в животном царстве эта особенность человека поистине удивительна… Но именно она, подчеркнул он, оправдывает войны! Что уж тут философствовать о разрыве между интеллектом и чувствами, между прогрессом техническим и отставанием этическим!

Собственно, до меня долетали обрывки фраз. Я сам строил общую схему разговора. И, странно, чувствовал себя разочарованным, будто и впрямь ожидал натолкнуться на эсэсовцев…

Они не походили на эсэсовцев. Они походили на ученых, проводящих уик-энд. С такими, как они, я встречался в Лондоне, Рио, Париже, Гаване, Нью-Йорке, таких, как они, видел в клубах и на премьерах, с такими, как они, рассуждал о биметаллизме и смотрел футбол…

— Язык! — сказал длинноволосый. — Вот что мы всегда недооценивали! Человек — животное, создающее символы. А наивысшая точка символотворчества — семантический язык. Являясь главной силой сцепления внутри этнических групп, он является в то же время почти непреодолимым барьером, действующим как сила отталкивания между разными группами. Те четыре тысячи языков, что существуют в мире, и нужно рассматривать как причину того, что среди различных видов всегда преобладали силы не сцепления, а раскола…

Долго слушать их я просто не мог — служитель, случайно заглянувший на галерею, сразу бы обнаружил меня. Но когда я собрался уходить, третий, тот, что за все это время не произнес ни слова, повернулся, и я узнал его. Человек с портрета — вот кто он был! Человек поразительной биографии. Человек, с которым мне приходилось не раз встречаться. А имя его — Норман Бестлер.

В конце двадцатых годов он много путешествовал по странам Востока, приобретя репутацию убежденного сиониста. В начале тридцатых попал в Германию, где вступил в коммунистическую партию, однако быстро разменял свои взгляды на крайний либерализм. Тем не менее, знание коммунистических теорий и цепкий ум не дали ему утонуть, и он сказал свое слово в годы гражданской войны в Испании, воздвигнув из своих статей и памфлетов причудливое профашистское сооружение, в котором злостная выдумка соседствовала с реальными фактами. В годы мировой войны он как-то затерялся, исчез, — я ничего не знал об этом его периоде, — зато после войны вновь появился на политической и литературной арене, торгуя идеями и мрачными утопиями, которые, надо отдать ему должное, он умел преподнести блистательно.

Потянувшись за стойку, Бестлер достал стакан, и теперь я опять видел только его спину. Но мне вполне хватило увиденного.

Там, где находился Бестлер, всегда следовало ждать неприятностей.

И весьма-весьма крупных…

Я тихо выбрался с галереи и спустился на свой этаж.

На портрете карие глаза Бестлера были написаны особенно ярко. Именно так, с презрением и в то же время со всепрощением, смотрел на меня Бестлер, получая в Риме премию Рихтера, присуждаемую за лучший роман года.

— Мне кажется, — сказал он тогда, — все эти награды нужны лишь затем, чтобы с приязнью думать о несчастных, не сумевших их получить. Вы не находите?

В этих словах он был весь.

Я устал. Даже стук в дверь не вызвал во мне интереса.

Дежурный — это был он — покачал головой:

— Я пришлю вам кофе.

— Могу ли я выходить из этого зала? — спросил я.

— В любое время, — удивился дежурный. — Вы — наш гость. Через полчаса вам принесут мебель. Скажу откровенно, музей не худшее место обсерватории. И самое безопасное.

— Безопасное?

— Именно так.

— Чему я обязан?..

Он не уловил иронии. Или не захотел уловить. Пояснил: