Косталь-индеец

Брут с удивлением смотрел на своего товарища. Выражение дикого величия на лице тигреро, раба из гасиенды Лас-Пальмас, поражало его так же, как и дерзкое намерение индейца возродить былую славу своих предков.

Косталь, видимо, наслаждался удивлением Брута.

— Друг Брут, — сказал он, — выслушай тайну, которую я сохранил, прожив до пятидесяти лет в том униженном состоянии, в каком ты меня видишь, и которую тебе подтвердит в случае надобности любой мой соплеменник!

— До пятидесяти лет! — повторил изумленный негр, внимательно рассматривая индейца, которому, судя по лицу и великолепно развитому телу, нельзя было дать более тридцати.

— Не полных, — улыбнулся Косталь, — но около того, и я проживу еще пятьдесят, ибо боги предсказали мне, что я достигну столетнего возраста.

И, когда подстрекаемый любопытством Брут приготовился внимательно слушать, Косталь продолжал:

— Вся страна, между восходом и закатом солнца, в течение долгих столетий, еще прежде чем корабли белых пристали к нашим берегам, принадлежала касикам сапотеков4. Единственными границами их владений были моря, омывающие берега перешейка Тегуантепек, им принадлежали все жемчужные мели и золотые россыпи от северного до южного океана. Что же сталось теперь с могущественными касиками Тегуантепека? Их подданные истреблены белыми или погибли в рудниках, и последний потомок вождей зарабатывает свой хлеб как раб. Ежедневно он должен подвергать свою жизнь опасности, истребляя ягуаров, опустошающих сада в горах и на равнинах, которые были прежде владением его предков и в которых ему принадлежит теперь только клочок земли, занимаемое его хижиной.

Индеец мог бы говорить еще долго, и негру не пришло бы в голову перебить его. Изумление и нечто вроде бессознательного благоговения словно заставляли его хранить молчание. Быть может, он никогда не слыхал, что могущественное племя исконных жителей погибло вследствие завоевания испанцев, и во всяком случае был далек от того, чтобы видеть его представителя в полуязычнике-полухристианине тигреро, который старался приобщить к своим индейским суевериям потомка прежних властителей страны.

Что касается самого Косталя, то воспоминание о славе предков погрузило его в глубокую задумчивость. Устремив глаза в землю, он уже не думал следить за впечатлением, которое его рассказ производил на негра.

Солнце готово было спуститься за горизонт, когда в отдаленных кустах на берегу реки вдруг послышалось продолжительное мяуканье. Сначала пронзительное, оно затем окончилось глухим ревом и заставило негра перейти от удивления к величайшему ужасу.

— Jesus Maria! Тигр! — воскликнул он и вскочил на ноги, тогда как индеец продолжал сидеть неподвижно.

— Ну и что из того? — спросил он спокойно.

— Тигр! — повторил Брут.

— Ты ошибаешься.

— Дай Бог! — сказал негр, не смея надеяться, что ошибся.

— Я думаю, что ты ошибаешься в количестве зверей; я уже сказал тебе, что здесь четыре тигра, считая молодых.

При таком пояснении Брут, вне себя от страха, хотел было мчаться на гасиенду.

— Берегись! — сказал Косталь, который, казалось, подшучивал над испугом своего товарища. — Я часто замечал, что когда самец и самка тигров находятся вместе, то очень редко ревут в таком близком расстоянии от людей; поэтому почти наверное можно сказать, что теперь они в разных местах. Таким образом, ты можешь попасть меж двух опасностей; или, может быть, ты хочешь доставить им удовольствие поохотиться за тобой?

— Сохрани меня Бог!

— Ну, так самое лучшее для тебя — оставаться подле человека, который нисколько не боится этой дряни.

Негр еще стоял в нерешительности, когда новый рев, раздавшийся в противоположном направлении, подтвердил догадку тигреро.

— Слышишь, они вышли на охоту и перекликаются друг с другом, — сказал Косталь, подзывая к себе негра.

Убедившись, что бегство в настоящую минуту опаснее, Брут подошел к своему неустрашимому товарищу, который даже не протянул руки к ружью, лежавшему подле него на траве.

«Этот дурак еще к тому же и трус, — подумал индеец, — но я должен покамест удовольствоваться им, пока не найду мужественного человека».

— Итак, я предлагаю тебе, — прибавил он вслух, — завтра или после завтра оставить службу у нашего господина и отправиться на запад к восставшим крестьянам.

— Может быть, дон Сильва скорее отпустит нас, если ты сначала избавишь его от этих зверей? — спросил хитрый негр, желая безопасным для себя образом отплатить за ужас, который в нем возбуждали ягуары.

Едва он кончил, раздался как бы в насмешку над терпением тигреро третий, более громкий и продолжительный рев в верховьях реки.

При этих пугающих звуках, в которых слышался как бы вызов индейцу, зрачки Косталя расширились, и непреодолимая жажда охоты, казалось, овладела им.

— Клянусь душою моего отца! — воскликнул он. — Это значит злоупотреблять человеческим терпением; и я хочу успокоить этих обоих зверей. Идем, Брут.