Космопорт, 2013 № 01

С ямой закончили уже в густых сумерках: пришлось втыкать по углам могилы факелы, что благоразумно прихвачены были с собою, а там уж рядком близ места последнего своего постоя легли и братья-зольднеры. Обозные жёнки их обмыли да одели в чистое исподнее, чтобы не стыдно было подниматься на Последний Суд.

Наконец, отец Экхарт встал в головах покойников, развернул требник. Было темно для чтения, да только старый наш капеллан мог прочитать молитву на память и по любому поводу — когда его ни попроси.

И нынче: возвёл очи горе и начал:

— Вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя. Вот, Ты возлюбил истину в сердце и внутрь меня явил мне мудрость. Окропи меня иссопом, и буду чист. Омой меня, и буду белее снега. Дай мне услышать радость и веселие, и возрадуются кости, Тобою сокрушенные. Отврати лице Твое от грехов моих и изгладь все беззакония мои. Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и дух правый обнови внутри меня...

И вдруг, будто ответом на его молитву, раздался мерзкий скрежещущий смешок откуда-то слева, куда не дотягивался свет от факелов.

— А что, попик, — сказали оттуда, из кромешной тьмы, — станешь ли ты голосить так же, когда подпалим тебе щетину, словно свинье?

И на границе света и темени, словно из самой ночи, сгустилось несколько смутных фигур — числом не то шесть, не то восемь. Брякнуло оружье, скрипнула кожа.

Йорген подхватил факел, поднял повыше — огонь высветил разбойничьи лица, хмурые ухмылки. У того, кто стоял ближе всех и, как видно, и говорил только что, были рыжие знакомые вихры, выбивавшиеся из-под чёрно-жёлтого берета.

Как видно, заметив мой испуг, рыжеволосый горлорез, сбежавший от нас из старшинского дома, ухмыльнулся ещё более мерзко и подмигнул, проведя пальцем себе под бородою.

— А ты, нешто, думал, — сказал мне всё тем же мерзким голосом, — что «светлых братьев» можно обижать безвозбранно? Ну так я тебя порадую: времени у нас теперь будет вдосталь.

И шагнул к нам. Вернее, попытался, поскольку Йорген, так ни слова и не сказав, ткнул факелом ему в бороду.

Рыжий отшатнулся, а Йорген подхватил под мышку отца Экхарта и рявкнул нам:

— Что стоите, будто в соплях по колено? В часовню!

И мы с Клаусом, захлопнув рты и обнажив оружие, бегом бросились в крохотную часовенку, да прикрыли дверь. Йорген тотчас подпёр её каким-то брусом. С той стороны ударили, навалились, да только Клаус приноровился и ткнул кинжалом в щель. С той стороны зашипели, помянули злым словом наших матушек, батюшек да свиней с овцами, громкие шаги затопотали вокруг часовни.

— Чёрт меня дёрнул прихватить с собою пику вместо меча, — ругался сквозь зубы Три-Глаза. — И чёрт же меня дёрнул во второй раз вообще отправиться с вами! Кто они вообще такие? — повернулся ко мне.

— «Козлища», — процедил сквозь зубы Йорген, а я только кивнул согласно. Йорген же рявкнул на капеллана: — Да не стой ты столбом, старый хрен, проверь-ка, нет ли здесь второго какого хода! А не то эти козлом драные полудурки нас и вправду прижмут так, что мало не будет.

Другого выхода не оказалось, да только радости это принесло мало: дверь, хоть и затворенная нынче, подпёртая брусом, не казалось серьёзной преградой для баронских горлорезов.

Словно в ответ на такие мысли, с той стороны в дверь ударили чем-то тяжелым: раз, другой, третий. Доски гнулись, а брус жалобно скрипел, готовый поддаться.

— Ну что, Хлотарь, — подмигнул мне Йорген, вставши слева от двери и делая несколько пробных выпадов мечом и кошкодёром, — спляшем напоследок?

Меня тогда охватило странное успокоение: я стал видеть всё отчётливо, словно не в темноте стоял. В воздухе же разлилось тонкое свечение. Я видел свои руки, сжимающие оружье, кривую ухмылку Йоргена, слышал натужное дыхание Клауса- Три-Глаза, что встал за нашими спинами с кинжалом наизготовку, а отчётливей всего слышал негромкий прерывистый хриплый голос отца Экхарта, что выталкивал из себя — слово за словом — какой-то из псалмов.

— Господи, Боже спасения моего! — говорил отец Экхарт мелким шёпотом. — Днём вопию и ночью пред Тобою: да внидёт пред лице Твое молитва моя! Преклони ухо Твое к молению моему, ибо душа моя насытилась бедствиями, и жизнь моя приблизилась к преисподней...

Голос его прервался, сойдя на взвизг, капеллан закашлялся, отхаркнул и продолжил снова:

— Я сравнялся с нисходящими в могилу, я стал как человек без силы, между мёртвыми брошенный...

В дверь снова ударили, потом поднажали так, что брус заскрипел и прогнулся.

— ...как убитые, лежащие во гробе, о которых Ты уже не вспоминаешь и которые от руки Твоей отринуты...

Брус треснул, дверь распахнулась, гулко ахнув о стену, а Йорген, крякнув, рубанул снизу вверх по вставшей на пороге тени.

— ...Ты положил меня в ров преисподний, во мрак, в бездну...

Я ударил второго, проскользнувшего мимо того, кто завалился назад от йоргенова меча, — по ногам, да ещё ткнул сверху кошкодёром. Лязгнуло железо, за дверью многоголосо взвыли.

— ...отяготела во мне ярость Твоя, и всеми волнами Твоими Ты поразил меня... — продолжал хрипеть капеллан.