Космаец

Космаец взглянул на него исподлобья, его наполнял такой гнев, что кажется, дай ему возможность, он стер бы комиссара в порошок. Он злился на себя, надо было молчать и делать что задумано. Вспомнился вопрос Павловича: «Как тебе нравится твой комиссар?»

Они долго стояли один против другого, нахохлившись, словно петухи, готовые ринуться в схватку, и от волнения ни один из них не заметил, как снова послышалось гудение моторов, и восторженный рев бойцов вывел их из напряжения. Без команды снова запылали костры. Самолеты, которые было пролетели мимо, вернулись и стали кружить над партизанами.

Вдруг что-то ухнуло, где-то в стороне разорвалась одна бомба, затем вторая, третья. Над землей поднялись столбы черного дыма. С неба полетели снопы трассирующих пуль. Торопливо гасли партизанские костры, бомбы стали падать в беспорядке.

— Немцы бомбят, — раздался чей-то испуганный голос. Фраза закончилась смачным сербским ругательством.

Космаец бежал через поле, придерживая руками пистолеты, которые болтались на поясе; он отбрасывал их за спину, спеша туда, где было собрано вое добро. Вдруг перед его глазами метнулось пламя, громом ударило в уши, и воздушная волна отбросила его в сторону, как мяч. Он несколько раз перевернулся через голову и, не теряя сознания, почувствовал, что лежит у кого-то на спине, не имея силы подняться.

— Звонара, скажи, ради бога, ты жив? — немного придя в себя и осветив фонариком лежавшего под ним бойца, шепнул Космаец. — Что ты тут делаешь?

— Чтоб земля их кости выплюнула, — начал ругаться Звонара. — Шинель из-за них сжег. Холода наступают, дожди польют, а я в одной куртке остался.

Рядом со Звонарой на траве лежала пустая жестянка из-под керосина и куски сожженной шинели.

— Когда они появились, мне было нечего поджечь, вот я и полил шинель керосином. Ничего, они еще за это поплатятся.

Мимо них пробежали санитарки с носилками.

«Вот уже и раненые», — подумал Космаец и поспешил за санитарками туда, где собиралась рота.

Над носилками уже стояли несколько бойцов, все больше молодежь, они помогали Здравкице снять куртку с лежавшего на носилках бойца.

— Это тот паренек, который пришел в роту перед самым маршем, — говорил Шустер, расталкивая товарищей локтями, и, наклонившись над носилками вместе с санитаркой, пожал плечами. — Он, наверное, контужен, крови нигде не видать.

— Думаешь, контужен? Погоди, я дам ему нашатырю понюхать.

Через минуту Швабич открыл наполненные ужасом глаза и вцепился руками в носилки, словно кто-то хотел вытащить его из них. Прерывисто дыша, он спрашивал:

— Где они, где? Опять будут стрелять?

— Смотри, как испугался, — засмеялся Шустер и стал кататься по земле, — ой, а я и не знал, товарищи, что у нас в Сербии есть такие трусишки…

— Ну, что рот разинул? — оборвал его веселье Джока и, повернувшись к Швабичу, зашептал ему на ухо: — Я и не знал, что ты такой трус. Опозорил меня. А я еще сказал, что ты храбрый парень…

— Я хочу домой, Джока.

— Молчи, пока я тебя не излупил, как скотину, — злобно прикрикнул на него Дачич и повернулся к бойцам, которые, стоя в стороне, все еще посмеивались и подшучивали над Иоцей.

— Ну, что ржете, как лошади. У парня сердце слабое, вот он и потерял сознание.

— А мозги у него не слабые? — осведомился Шустер.

Шустер был красивый парень с длинными каштановыми волосами и круглым лицом. Он всегда готов был шутить и смеяться. За плечами он, как ранец, носил гармонь-двухрядку. Космаец сразу же назначил его ротным связным. Вместе с Шустером пошла в партизаны и его жена — черноглазая, коренастая, крутобедрая молодуха, которая очень быстро сближалась с людьми. Одета она была даже щеголевато: в короткую шерстяную юбку, из-под которой выглядывали круглые колени, и в желтоватую суконную куртку. В этом наряде она походила на городскую. Но Любица, как и все крестьянки, собирала волосы в пучок, поэтому для нее не нашлось подходящей шайкачи, и она ходила в красном платке, из-под которого выглядывали черные глаза и курносый нос. Любица, как и Шустер, умела играть на гармонике, хорошо пела озорные деревенские песни, потихоньку подмигивая парням. Ее назначили санитаркой в третий взвод, где политруком была Катица, они сразу же подружились и вскоре начали поверять друг другу свои сердечные тайны.

— Мой лоботряс увидел, сколько девушек в партизанах, так прямо с ума сошел, хотел один, без меня уйти, — усмехаясь, рассказывала Любица Катице. — Да я знала, что без гармошки он не уйдет, взяла и спрятала ее… А теперь пусть находит себе какую хошь змеюку — мне-то что. Вдовой не останусь, вон сколько парней на меня заглядывается.