Корпус 38

Анна-Мари. Сюзанна вспомнила имя. Представилась лучшим клиентом ее мужа и сообщила свой возраст — пятьдесят три. Или пятьдесят четыре. Значит, теперь ей пятьдесят пять. То есть на пять лет моложе Жильбера и на двенадцать или тринадцать старше ее. Этот негодяй не унизится, выставляясь напоказ с двадцатипятилетней. Разве что его многочисленные операции увенчаются тем, что Анна-Мари станет выглядеть моложе Сюзанны. Похотливый Франкенштейн, осуществляющий свою фантазию спать с женщиной, вылепленной по своему замыслу. Всегда проще взять то, что под рукой, и обработать, как заблагорассудится, чем найти то, о чем мечтаешь. Порочность мужа вызывает у Сюзанны горькую улыбку.

Обычно она не склонна к сильным эмоциям, однако сейчас в ярости из-за женщины, которая в тот вечер показалась ей такой симпатичной. Сюзанна спрашивает себя, была ли Анна-Мари уже тогда его любовницей, или их связь началась потом. Обольстила ли она его ради скидки на операции? Или то обстоятельство, что он поработал над ней скальпелем, сделало ее привлекательной в глазах Жильбера. Насколько надо быть пресыщенным собой, чтобы поддаться чарам женщины, созданной его же талантом. Горечь превратилась в смех. Это чтобы не плакать.

Она все же смогла бы подойти к ним. Или позвонить по мобильнику, сказав, что приедет через пятнадцать минут, и наблюдать их бегство. Хорошо, что ей такое не пришло в голову. Вышла бы отвратительная сцена, которая ей не нужна.

В этой истории замешаны ее дочери — и это больнее всего. Эмма безмятежно читает в двух шагах от этой женщины — эта картина мучит Сюзанну. И в удаляющемся поезде у нее болит сердце при мысли о том, что придется лето провести без них. Сгущаются сумерки. Изнуренная, она закрывает глаза и думает об Ольге, о Данте, об Элионе, о Стейнере, об убийце, о Мюллере и медленно засыпает, убаюканная скоростью, с которой погружается в собственную ночь.

Часть третья

Глава 18

— Франсуа?

— Да?

— Ты что-то очень молчалив. О чем ты думаешь?

Кокелико [41]сейчас в ванной. Вне его поля зрения.

Исхудавшее тело и маленькая грудь делают ее моложе, несмотря на заострившиеся черты лица. Эта фигура и в особенности детский голос — все в ней внушало мысль о болезни. И прошли годы, прежде чем он понял, что она из тех, кто должен был сто раз умереть и кто, без сомнения, однажды похоронит вас.

— У тебя неприятности?

Нелюбопытность — вот что ему в ней нравилось. Другая упрекала бы и дулась. Но не она. Она знает, что с ним это не пройдет. Он спрашивает себя, что она делает. Может, сидит на биде или подкрашивается. Может, даже и то и другое.

Всякий раз, вытянувшись на кровати, он смотрит на свой живот, немного дряблый, заросший седеющими волосами. Он знает, что относится к большинству тех, кто лучше выглядит одетым, чем обнаженным.

— Сколько времени мы знакомы? Пятнадцать лет? Когда мы встретились в первый раз, я думал, ты больше трех лет не проживешь.

— Замечательно! — слышит он. — Лучше бы ты молчал. Чем говорить мне такое…

Он усмехается. Лучи солнца, проникающие сквозь занавески, рисуют прямоугольники на паркете. Он почти ничего не трогал в этой комнате с тех пор, как не стало его матери. Ему кажется, что это в каком-то смысле святилище в ее память.

— Ты вдруг стала очень чувствительной. Раньше ты была холоднее, — говорит он, глядя на картину, изображающую Английский бульвар [42]в пятидесятые годы.

— Это возраст, мой дорогой. Я тоже стремлюсь к респектабельности.

— После двадцатилетней торговли кокаином? Тебя можно понять.

— Хочу тебе сказать, что я быстрее добьюсь респектабельности, чем большинство моих бывших клиентов.

— Ты с этим покончила?

— Абсолютно.

— Тогда ты и впрямь прямой дороге движешься к респектабельности. Кокаин — снадобье для болтунов.

— Да? Есть наркотики для болтунов, а есть — для всех остальных?

— Именно.

— Какие, например? — спрашивает она, просовывая голову в дверь.

С кровати Мюллер рассматривает ее, улыбаясь. Черные волосы растрепаны, губы подкрашены тем красным цветом, из-за которого она получила свое прозвище пятнадцать лет назад.

— Ты не показываешься полностью, потому что голая? Респектабельность, стыдливость… Мне кажется, ты обуржуазиваешься.

— Ты этого хочешь? — говорит она, появляясь в одежде, состоящей из одной лишь помады на губах, и делая пируэты перед кроватью, как ученица балетной школы.

Он аплодирует, смеясь:

— Я должен был на тебе жениться.

— Но ты мне этого не предлагал, потому что понимал, что через три года я умру.

— Вовсе нет. С каких пор это препятствие? По крайней мере, вдовство позволяет изменить жизнь без сложностей разъезда. Взять хотя бы мою жену: ей нужно умереть, чтобы я ее пожалел.

— Ты подлый тип! — говорит она, хватая простыню, чтобы в нее завернуться. — Смотри, видишь, я снова одета. Так какие средства не для болтунов?

— Я мог бы назвать по крайней мере три, помимо алкоголя, самого очевидного.

— Да?

— Самоанализ, работа и опасность.