Королевский тигр

Она вопрошаюше подняла глаза на дрессировщика, и он вложил в ответный взгляд всю свою колдовскую силу: яблоко поднимать нельзя, любое неожиданное движение может насторожить зверей. Она все так же вопрошающе смотрела на него. Он повторил безмолвный приказ. И тогда она наклонилась, протянула руку к яблоку, но при этом, чтобы сохранить равновесие, ее нога подвинулась и оказалась у самой пасти тигра, и тот злобно отпрянул и пригнулся.

Случилось все не в этот миг. Случилось все лишь секундой позже, в тот момент, когда дрессировщик понял, что Мона Белинда не поддается гипнозу, — она не послушалась, и именно это вызвало раздражение зверей: его слабость, а не чуждый им запах Моны Белинды. Ибо пред нею он был безволен и слаб. За осознанием этого последовал молниеносный головокружительный провал в страх и неуверенность, власть всецело ускользнула от него, он был ничто в глазах этой красивой куклы, он на секунду перестал существовать.

Звери почуяли — центр, из которого управляли их побуждениями и движениями, распался в ничто. Их стремительного порыва было не удержать.

Тигр нанес быстрый удар.

Может быть, укротителю еще и удалось бы совладать со своими тварями, если бы все случилось на репетиции. Но шло гала-представление, решающее представление на виду тысяч глаз, устремленных к нему, к его поражению. В публике поднялся панический вопль. Не будь публики, возможно… Но любое «возможно» — это не возвышение, стоя на котором так удобно держать в узде свой мир…

Он и сам не помнил, как подхватил залитую кровью Мону Белинду и унес в безопасное место. В это время тигр терзал антилопу, львы метались, рыча, по арене и хлестали хвостами песок, слон, громко трубя, крушил древо познания. Не потерявшие присутствия духа униформисты подняли решетку, отделяющую арену от клетки львов, а там и остальные звери спаслись в своих клетках.

Тигр как великий победитель остался на арене и начал пожирать антилопу.

Когда Мона Белинда поправилась, укротитель предложил ей руку и сердце. Вероятно, он думал, что этим осчастливил ее, обезображенную страшным шрамом. Он чувствовал себя щедрым дарителем — отнюдь не тем, кто должен как-то загладить свою вину. Никому из циркачей не пришло бы в голову считать его виновным, тем, кто погубил ее жизнь, ибо опасность и риск неотъемлемы от этой профессии в точности так же, как для чиновника обязанность ходить на службу даже при плохой погоде. Итак, предложение ни в коей мере не было сделано укротителем ради возмещения того несчастья, которое принес Моне Белинде его замысел, и жалость из-за ее теперешнего уродства здесь не сыграла никакой роли. Ибо влекла его не ее красота, так жестоко пострадавшая, а ее оцепенелая, неподатливая натура, в которой ему виделись признаки неких сил, намного превосходящих его искусство.

И поскольку отец поддержал укротителя, Мона Белинда безучастно согласилась. Женой она была холодной. И пусть ей неведом был сознательный протест, она и в супружестве осталась абсолютно недоступной дрессировке. Укротитель безуспешно пытался применить к ней талант гипнотизера и столь же безуспешно произносил свои приказы вслух. Она всячески старалась ему угодить, но ничего не получалось из-за слабости ума и бесконечно замедленной реакции этого большого животного, до которого все «доходило как до жирафы», — потому что зачастую она неправильно понимала даже слова.

С той доли секунды, когда он почувствовал ужас и слабость, его власть над зверями стала ненадежной, а с каждым новым свидетельством отсутствия власти над собственной женой все больше иссякала его сила — главный смысл его жизни. Ведь все в его душе и характере подавлялось в угоду единственному, все подчиняющему себе желанию — властвовать над другими без применения насилия. С утратой этой власти в нем ничего не осталось от некогда уверенного в себе, сильного и удачливого человека. За какой-то год он понял, что никогда больше дрессировка — жены ли, зверей ли — уже не будет даваться ему с прежней уверенностью. И в конце концов он опустился до подчиненного положения циркового служителя-униформиста. Из господина и повелителя королевского тигра он стал тем, кто чистит за ним клетку.

— Мне не оставалось ничего другого, как развестись с женой, хотя я любил ее не меньше, чем раньше, — сказал служитель. — Не знаю, поймете ли вы меня, господин доктор, вам ведь наверняка не доводилось побывать в таком положении. Конечно, мужчина может что-то принести в жертву женщине, но только не свое самоуважение. По крайней мере, тогда я так думал. Я считал себя кем-то вроде разжалованного генерала, который должен ходить в денщиках у какого-то лейтенанта, — с усмешкой заметил служитель, и уже само это воинственное сравнение, а также его армейский лексикон показали, что в душе служителя поражение уже давно преобразилось в победу, унижение — в возвышение.