Королевский тигр

Мальчику исполнилось пять лет, и сообразно своим малым силенкам он пока что не уходил далеко от дома в своих разведывательных походах. Зоопарк он тогда еще для себя не открыл. С некоторых пор бабушка всегда брала его с собой на холм, где могла присматривать за ним, не покидая своего места за прилавком.

Однако в тот день он из чистого упрямства воспользовался благоприятной возможностью убежать домой. Ему с самого начала хотелось остаться дома и изводить мать непрерывным плаксивым нытьем, пока она не согласится поиграть с ним. Мать болела, что в последнее время бывало часто. Болела — это значило, что она в странной апатии лежала на кровати и не реагировала ни на ругань, ни на уговоры бабки. Когда она находилась в таком состоянии, отец делался для нее мишенью, прыгунчиком-дергунчиком, приводимым в движение нехитрым механизмом, вроде тех жестяных фигурок, что можно видеть в тире. Изредка она безмолвно била по мишени взглядом своих круглых глаз, и та, как заколдованная, застывала на месте, опрокидывалась, принималась бормотать что-то невразумительное или даже проливала слезы от пьяной чувствительности, а потом, издав последний замирающий скрежет, умолкала. Недаром мать часто называла отца «жестяным болваном из тира». Добившись таким способом, чтобы ее оставили в покое, она опять впадала в апатию. Ее взгляд скользил прочь от Кутиана, в лице появлялось что-то зыбкое и расплывчатое, и она погружалась в себя. Кутиан в ответ на это снова принимался греметь пустыми бутылками, громко ругался и бросал на нее вызывающие взгляды. Если она не обращала на него внимания, он вопрошал тоном повелителя: что она, с ума сошла? Что она, за дурака его держит? Все сплошь вопросы, после которых, в сущности, должен стоять восклицательный знак, но, поскольку мужество в последний момент ему изменяло, после вопросов все-таки наскоро ставился смиренно-умеренный знак вопроса. Если бы все шло по воле Кутиана, он наорал бы на нее, может быть, даже избил. Но не по воле Кутиана все шло. И все в доме это знали.

Маленький Йозеф из всего, что происходило между этими людьми, понял только одно: отец боится матери. А так как он всем сердцем желал отцу именно столь незавидного положения, то любил мать в такие минуты особенно сильно. Он прижимался к ней, надоедал нытьем и всячески показывал отцу, как много мать ему спускает, потому что в ее присутствии отец не осмеливался его ударить.

Чаще всего сцена кончалась тем, что Кутиан, кипя от злобы, уходил из дому и где-нибудь напивался. А мальчик тогда пробирался к матери. Он прижимал рахитичный животик к краю кровати, капризничал, клянчил, нетерпеливо топал ногами или дергал мать за волосы. В сущности, в его выходках и настырной неотвязной надоедливости выражало себя глубочайшее безутешное одиночество, и, если обычно он в отношениях со всеми остальными упрямо отстаивал свое право на это одиночество, как на собственность, от которой не отдал бы ни крошки в угоду чужому любопытству и назойливости, то здесь, перед своей матерью, все дальше и дальше удалявшейся в белую пустоту, он чувствовал: ее безучастность была одинокой, как заснеженная вершина над зеленой равниной, его же одиночество, напротив, было не привилегией или собственностью, а бременем глухой безутешной черноты. Столь резко различались белое одиночество больной, которая никого не любила, и черное одиночество того, кого никто не любил.

Вообще он презирал случайные проявления доброты взрослых, которые при этом держались так, будто оказывали ему милость. Но материнской доброты он жаждал. Каждое слово матери, каждый взгляд он впитывал с жадностью, и, если она снисходила до того, чтобы поиграть с ним, на него нападало своего рода буйство чрезмерности, он визжал и кривлялся как клоун — так страстно он желал понравиться ей и проломить эту ненавистную белую стену, которая все больше и больше разъединяла их. У него было совершенно правильное ощущение, что она постепенно замерзает, и он удваивал свои лихорадочные усилия, лишь бы заставить ее вернуться, и иногда ему, и только ему, это ненадолго удавалось.

Правда, бабка прогоняла его еще ревностней, чем ревнивый отец, потому что считала мать больной и нуждающейся в покое, но ему-то было лучше знать: мать вовсе не больна, у нее нет жара, как бывало с ним, когда он, достаточно редко, болел. Наоборот — она становилась все холоднее.