Королевский тигр

В тот день бабка, насилу одолев упрямство Йозефа, увела его с собой на холм, однако вскоре он ухитрился от нее удрать и медленной рысцой побежал домой по бетонным плитам тротуара между однообразных аккуратных домов нового квартала и круглоголовых стриженых кленов. Зной изнурял до бессилия, но, как все, кто рано свыкся с обыденностью мучений и трудностей, этот пятилетний ребенок стоически переносил гнетущую предгрозовую духоту, укусы мух, палящее солнце, тупую боль в усталых ногах и с равномерной скоростью бежал вперед, ни о чем не думая. Пока о них не думаешь, усталость, трудности, зной, голод или мороз почти не ощущаются, нужно только не давать себе даже минутной передышки, когда сразу начинаешь чувствовать разницу, и нельзя сбавлять темп, иначе дорога будет тянуться бесконечно.

Только в прохладной подворотне он остановился, утер пот с лица и, потоптавшись на месте, стряхнул пыль с босых ног. Створка ворот в конце подворотни была открыта, и в четырехугольном проеме, как на сцене, блистало яркое, искусно подгримированное пестрое великолепие сада, оттуда как будто лился свет сберегаемого под стеклом далекого рая. На несколько секунд мальчику показалось, что он крепко спал и теперь с тяжелой головой очнулся от горячечно-жаркого кипенья сновидений: сад там, вдали, светился так нереально. Под круглым, как бочонок, сводом прохладной подворотни словно послышалось ему постукиванье вязальных крючков, которыми пауки плели свою паутину, — такая стояла тишина. И он в этой тишине — маленький, жалкий, пустой.

Вдруг ему стало страшно — как будто кто-то притаился здесь и следил за ним, кто-то огромный, черный, с разинутым ртом. Теперь он почувствовал — за спиной кто-то беззвучно дохнул на него, так что волосы на затылке поднялись дыбом. И, шурша, начали подниматься все выше, до самой макушки, голове стало холодно, виски сдавило.

Он бросился в темную прихожую и с силой захлопнул за собой железную дверь, чтобы то черное, с разинутым ртом, не ворвалось за ним, но дверь ухнула гулко и, издав протяжный безумный скрежет, снова медленно растворилась.

Как от погони, он ринулся в кухню, оттуда одним прыжком — в комнату, и тут застыл, оторопев, потому что следом за ужасом явилось, как в сказке, непостижимое чудо.

Мама лежала на кровати, простершись в сияющей белизне своей наготы. Длинные светлые ноги, небрежно скрещенные, свисали над краем кровати, красные ногти на них блестели. На ней были только трусики из серебряных листьев и такой же лифчик. Грациозно гибкий удлиненный торс опирался на локоть левой руки. В ее взгляде были одновременно глубокая усталость и что-то неукротимо дикое, а ее шрам побагровел от прихлынувшей крови, как всегда, когда она была сильно взволнована. В правой руке она держала красное яблоко и разглядывала его с необычным, странным выражением: ее глаза горели блистательным безумием.

— Мама! — боязливо позвал мальчик шепотом. — Мама, а ты со мной поиграешь? Мама!

Она, видимо, его не заметила — она не отводила глаз от яблока. Но через некоторое время губы ее шевельнулись.

— Тигр, — сказала она. Потом заговорила все быстрей и быстрей: — Тигр, тигр, тигр, тигр…

И вдруг с силой швырнула яблоко туда, где стоял мальчик. Он попытался его поймать — ведь теперь стало ясно, что все это новая игра, вроде игры в мяч, — но не поймал и, мигом опустившись на четвереньки, пополз под другую кровать. Он по-собачьи взял яблоко в зубы и принес ей. И, увидев это, она засмеялась, хотя обычно не смеялась почти никогда, потому что ее ум, слишком неповоротливый для юмора с его быстротой, обычно застревал на начальной стадии смеха, то есть смущении. Смех был пронзительный и звенящий.

— Тигр! — воскликнула она радостно. — Мой маленький тигр! Ну же, бросайся на меня, кусай меня!

Вне себя от счастья он одним прыжком вскочил к ней на живот, уселся верхом, разжав зубы, выронил яблоко, обхватил ее руками за шею. С долго сдерживаемой потребностью в любви, с жестокой страстностью обездоленных душ он бросился целовать ее, и кусать, и лепетать задорные озорные слова.

— Мой маленький королевский тигр, — прошептала она нежно и прижала его к себе, и он наконец уютно свернулся калачиком у нее на груди и уснул.

Но когда вернувшаяся домой бабка хотела приблизиться к кровати, Мицци начала шипеть, буйствовать, издавать безумные крики, и больничным санитарам, которые в конце концов за ней приехали, пришлось пустить в ход всю свою силу и ловкость, чтобы, не причинив вреда, освободить мальчика из ее объятий и надеть на нее смирительную рубашку.

С тех пор как Мицци ускользнула от него и за решетками в одиночной палате начала вести свою собственную совершенно неведомую, загадочную жизнь наедине со своими мыслями, чувствами и воспоминаниями, к которым был закрыт доступ его бессильной ревности, Кутиан пил ежедневно.