Королевский тигр

Над вершиной холма, откуда открывался широкий вид на большой луг, садовые участки, свалки и домишки поселка — по левую руку, на огромные кварталы новых жилых домов — по правую, и дальше за ними — на горбатый, заслоняющий горизонт хребет Лайнцкого лесного заповедника, непрестанно дул ветер. То был не резкий ветер и не зефир лирического свойства, но терпкий и дерзкий, задорный ветер городской окраины, в самый раз для босоногих детей, бегущих за воздушными змеями, вечно голодных и вечно чумазых. И этот же ветер до времени испещрил щеки Анны бессчетными тонкими темными черточками, иссушил ее кожу и задубил загаром, как будто ей было предназначено еще при жизни перейти в состояние мумии.

Так, впрочем, все они выглядели, все, кто целыми днями лежал в траве на холме, играл в карты и в ожидании перемен прозябал в бессмысленном препровождении времени, в своей нежеланной свободе, свободе безработных. Но свобода безработного — не более чем невидимая клетка. В этой клетке сидели они на ветреной, поросшей травой вершине, которая поневоле заменяла им природу и подлинную человеческую действительность, валялись на старых пальто, положив рядом на траву бутылку с кофе и хлеб, меж тем как их силы, посаженные на цепь фактов, рвались с цепи, стремились сорваться, дорваться до какой-либо пользы, но эта воля все слабела и слабела, и наконец отупело ложилась на землю рядом со спящим убогим существом, в точности как пригнанный ветром насквозь промокший под дождем измятый бумажный клочок. А потом мускулы воли все больше тощали, так же как таяли без дела мускулы на их праздных руках.

С виду они мало чем отличались от Анны: до времени высохшие, бесцветные, более исхудалые в своей городской нужде, чем она в своей деревенской, такие же, как она, ожесточенные, хитрые и решившиеся ни за что не подохнуть с голоду, но без ее стоического безразличия и неподвижности. Порой громыхали глухие раскаты, и угрюмый ропот слышался там, где они собирались в толпу. Эти бунтари, возмущенные и не принимающие неотвратимого, чаще всего были теми, кто лишь недавно обрел свободу безработных. В этих новичках жизнь с еще внятной силой проявляла себя в виде гнева и той надежды, что заключена в гневе.

Однако мудрость неумолимо предъявляет жизни свой вопрос: для чего? Чем меньше проживешь, учит она, тем лучше. Тот, кто не рвется с цепи, — не прикован. Он вправе с миром опочить голодной смертью. Неужели он не может посидеть спокойно какое-то время? Всего-то — пока жизнь идет. Вот-вот пройдет все, будто ничего и не было.

Молодой подсобный рабочий Йозеф Кутиан не относился к тем, кто замышлял силой добиться права на иное, более достойное человека существование. Великий вопрос «для чего?» подхватил его на усталые и мягкие крылья. И он бездумно плыл куда-то. Отчаяние его почти достигло границы мудрости, той границы, на которой стояла Анна, недвижная, как межевой замшелый камень, что отмечает границу меж полем живого гнева и пустошью ожесточенного терпения, поросшей надменно колким чертополохом.

В тот день, когда Кутиана выставили на улицу и ждать было нечего, даже пособия по безработице, он пропил последние деньги в лавчонке Анны. Она ничего не имела против, потому что он сперва платил за каждую бутылку и лишь потом забирал ее и уходил к деревянному столу возле кустов. Плату она всякий раз брала сразу же, не доверяя ему, хотя ей из будки было хорошо видно, как он сидит, поставив локти на стол и понурив голову. Вскоре пить ему стало не на что, а выпитого все еще было недостаточно, чтобы он смог забыть о своей беде, и тут он спросил Анну, не отпустит ли она еще бутылку, в кредит.

— Нет, — отрезала Анна. — Кредита нет ни для кого.

Он уставился на нее мутными глазами, однако обуздал безотчетный порыв разнести в щепки ее прилавок. Она внимательно пригляделась к нему и разглядела, что человек он незлобивый.

— Можете помочь мне вечером собрать прилавок, — сказала она. — Хватит с меня на нынешний год, уже слишком холодно становится.

Он кивнул и в качестве аванса получил бутылку пива и булочку с сосиской, а потом до вечера проспал на скамейке под холодным сентябрьским ветром.

Анна время от времени подходила и разглядывала его лицо, как будто пыталась расшифровать какой-то замысловатый текст, текст контракта, в котором могли оказаться ловушки и неожиданные подвохи. Лицо было грубое, но не злое. Она и тело окинула испытующим взглядом: ноги были кривые и короткие, но необыкновенно сильные, плечи широкие, и голова на короткой шее сидела крепко. Те, что с тощей шеей и торчащим кадыком, были коршуны, те, у которых шея длинная и гибкая, — гусаки, а с кряжистым затылком — хорошие тягловые волы. Руки его она рассмотрела так, как на ярмарке скота оценивают стоимость животного. Руки были худые, но в суставах узловатые, мосластые, жилистые.

Она вернулась за прилавок и подсчитала все, загибая на левой руке пальцы для всего плохого, чего всегда следует ждать, и на правой — для скудной выгоды, которую, может быть, удастся извлечь из всего плохого.