Королевский гамбит

— Трусил? — Соколов подыскал слово побезобидней.

— Какое трусил! Потом исходил от ужаса. Ведь к делу-то я не причастен, выполнял задание. Сижу. Часовой по коридору вышагивает. Шаги гулкие, как в пустой церкви. Я хоть считался во всей этой истории лишней спицей, но боялся. Представь, видел я, как их били. Было поручено мне подслушивать ход каждого допроса и делать дополнения. Сидел в комнате следователя за ширмой. Их по одному вызывали. С зубовным скрежетом все пытки выносили.

Соколов не мог больше сдержать негодования. Не зная, как излить накопившуюся к провокатору и подлецу ненависть, он так стиснул граненый стакан, что толстое стекло хрупнуло и рассыпалось по столу.

— Что? — вздрогнул испуганно Левченко.

— Раскололся! Трещина, должно быть, была. Эх, жалко… разлилась водка.

— Да, ну ее! Бери другой стакан.

— Хватит здесь. Поедем в Ригу.

— Да, да! Только доскажу. Так вот, привели на допрос Ивушкина. Стоял он, как бог. Будто не его допрашивали, а он суд вершил. Все отрицал. Разговор у них протекал примерно так:

“Что ты хотел сделать с самолетом?”

“С каким?” — вроде бы удивился Ивушкин.

“С тем, который должен был отвезти вас на выполнение задания”.

“Прилететь на место назначения и выброситься на парашютах”.

“Что говорил группе перед вылетом?”

“Ничего особенного”.

— Начали его тогда бить. Никогда я не думал, Сарычев, что человек способен без звука вынести такое. Два фельдфебеля, здоровяки, как борцы из цирка, обрабатывали его с полчаса — не меньше, а он хоть бы застонал. Я, могу побожиться, перенес тогда больше страха, чем Ивушкин. Чудилось, будто меня бьют. Три дня после этого я в лихорадке трясся.

— Расстреляли?

— Всех… — Левченко залпом выпил стакан водки и поднялся. — А я, — с жалкой улыбкой добавил он, — доверие у начальства заслужил. — Он не заметил, каким яростным огнем сверкнули глаза Соколова.

— А что с теми тремя, задумавшими побег, — спросил как бы между прочим Соколов, — с теми, о которых я доложил Крафту?

— Что ты! Ведь то здешние были. Тебя специально, как новичка, для предварительного прощупывания в шестую комнату поместили. Только об этом ни-ни… Ни слова. А то мне голову снимут, да и тебе не сдобровать. Ну, едем? Когда развлекаешься, обо всем забываешь…

До города их подбросила “черная Берта”. Притормозила возле бульвара. Левченко взял Соколова под руку и повел по безлюдной улице.

В кафе “Рим” было шумно. За столиками гудели пьяные. На эстрадной площадке полураздетая девица исполняла какой-то дикий танец, сопровождая его визгливыми выкриками. Компания гитлеровских чиновников в такт пляске притоптывала громко каблуками, а один из них все порывался стащить девицу с эстрады.

Соколова и Левченко встретил у дверей официант, проводил к свободному столику.

— Чего изволите?

— Есть выпить?.. — спросил Левченко. — Тогда бутылку чего-нибудь покрепче и по куску мяса… По отбивной…

Между столиков осторожно и боязливо пробиралась скромно одетая белокурая женщина. Один из офицеров предупредительно привстал, приглашая ее в свою компанию. Женщина робко опустила глаза и, как бы не заметив проявленной галантности, молча прошла мимо.

— Во — баба! — Левченко показал большой палец и уставился на незнакомку. — По всему видать, что нужда привела ее сюда.

А незнакомка приближалась к их столику.

— Разрешите? — это было сказано по-русски.

— Где вам будет угодно! — засуетился Левченко, поспешно придвигая стул. — Где понравится.

И сразу же сзади надвинулся офицер, оскорбленный невниманием блондинки. Раскачиваясь из стороны в сторону, он посмотрел на Левченко посоловевшими глазами, грохнул по столу кулаком и крикнул:

— Вон отсюда, свинья!

Он размахнулся, Левченко хотел уклониться от удара, но с виду неповоротливый офицер учел его маневр. Звонкая оплеуха перекрыла шум голосов. Вокруг тотчас же собрались любители потасовок, заключая между собой пари, долго ли продержится русский.

В тот момент, когда Левченко поднялся с пола, несколько крепких молодчиков в форме гестапо подошли к разбушевавшемуся офицеру и, ни слова не говоря, вывели его из кафе.

— Редко так бывает, чтобы гестаповцы в драку вмешивались, — проговорил удивленно Левченко, поглаживая ладонью опухшую щеку. — Под счастливой звездой вы родились, мадам. Этот немец мог измолотить нас так, как вздумается, и без особых для него последствий. Простите, как ваше имя?

— Мария, — женщина слегка разрумянилась.

На эстраду поднялся изможденный, бледный артист и, гнусавя, запел:

Здесь под небом чужим я, как
гость нежеланный.
Слышу крик журавлей, улетающих вдаль.
Сердце бьется сильней, мчатся птиц караваны,
И в родные края провожаю их я…

— Эта песня напоминает мне о родине… — слегка наклоняясь к Соколову, проговорила Мария. — В ней много тоски, хорошей грусти, сердцещипательная песня, не правда ли?

— Не в таком исполнении, — ответил сдержанно Соколов.