Королевский гамбит (сборник)

– Но почему, Монах, – заговорил дядя Гэвин, – почему? Зачем ты сделал это? – Он рассказывал потом, что спицы продолжали бегать ловко и безостановочно, даже когда Монах поднял на него этот свой безмятежный, сочувственный, едва ли не вдохновенный взгляд. Потому что он не имел понятия о смерти. Не думаю, будто в его представлении существовало хоть что-то общее между останками человека, лежавшего подле его ног, и мужчиной, который только что проходил мимо него и с кем-то разговаривал, или между телом, лежащим на полу тюрьмы, и человеком, которому он вязал свитер.

– Я знал, что гнать и продавать виски – это что-то не то. Я знал, что не то. Только… – Он посмотрел на дядю Гэвина. Безмятежность в его взгляде сохранялась, но на мгновенье в нем возникло и нечто иное: не растерянность, не нерешительность, скорее нечто ищущее, вопрошающее.

– Только что? – спросил дядя Гэвин. – Виски – это не то? А не то – это что? И что – то?

– Нет. Не то. – Монах посмотрел на дядю Гэвина. – В тот день на поезде… и этот малый в фуражке… он сунул голову в дверь и выкрикнул что-то, и я спросил: «Вот это оно и есть? Сходим?» – а шериф говорит: «Нет». Только, если бы шерифа там не было, и некому было мне ответить, и тот малый вошел и выкрикнул, я бы…

– Выходить не там? Ты об этом? А теперь ты знаешь где, знаешь, где надо выходить?

– Ну да, – кивнул Монах. – Да. Теперь знаю.

– И где же? Где это нужное место? Что ты теперь знаешь такого, чего тебе раньше не говорили?

Он все объяснил. Через три дня он поднялся на эшафот, встал там, где ему велели, послушно (хотя никто его об этом не просил) повернул голову, чтобы было удобнее завязать веревку узлом, и взгляд его был по-прежнему безмятежен, и сохранялась в нем та же вдохновенность, и еще выражение, какое бывает у человека, ждущего возможности высказаться, и когда палачи сделали шаг в сторону, он явно воспринял это как сигнал и сказал: «Я согрешил против Бога и людей и теперь искупаю грех собственным страданием. И вот я… – Рассказывают, что в этот момент его голос окреп, сделался ясен и покоен. В его собственных ушах слова наверняка звучали внятно и неотразимо, а душа испытывала подъем, потому что говорил он из-под черного капюшона. – …и вот я перехожу в свободный мир и буду там обрабатывать землю».

Видите? Ничего не сходится. Допустим даже, он не понимал, что вот-вот умрет, все равно в словах его не было никакого смысла. О земледелии он вряд ли знал намного больше, чем о Стоунволле Джексоне; и уж точно ни разу в жизни не брал в руки лопату или мотыгу. Да, конечно, поля ему видеть приходилось, хлопковые и кукурузные, видел он и людей, на них работающих. Но самому ему явно не приходило в голову последовать их примеру, иначе бы он занялся этой работой, потому что возможностей для того у него было предостаточно. А он берет да стреляет в человека, который делал ему добро, который – осознавал он это или нет – избавлял его от чуть ли не адских мук, на которого он перенес свой дар собачьей преданности и из-за которого какую-то неделю назад отказался от помилования, – ради того, чтобы, если ему верить, вернуться в мир и обрабатывать землю, и все это, вся эта перемена, происходит в течение одной недели, да еще и после того, как он пять лет провел в таком отдалении от мира, какое и монашенкам на долю не выпадает. Да даже исходя из того, что в сознании его сложилась такая вот логическая цепочка – во что поверить трудно, – даже исходя из того, что она оказалась достаточно прочной для того, чтобы заставить его убить своего единственного друга (да, к слову, о пистолете; рассказывали, что начальник тюрьмы держал его дома, а однажды он пропал, и, чтобы развязать язык, его повара-негра, тоже арестанта, прислуживавшего у него в доме и, естественно, первым попавшего под подозрение, избили самым жестоким образом, а потом пистолет нашел Монах – там, где, как теперь вспомнил и сам начальник, он его спрятал, – и вернул хозяину), – так вот, даже если исходить из всего этого, каким, во имя всего святого, образом могло ему прийти все это в голову, каким образом могло его посетить желание – да еще там, где он тогда находился, – обрабатывать землю? Все это я и выложил дяде Гэвину.

– Ну почему же не сходится? – возразил он. – Как раз сходится. Просто мы еще не подобрали ключ к этому шифру. И они тоже.

– Они?

– Ну да. Не человека, который убил Гэмбрелла, они повесили. Они просто распяли пистолет.

– Да о чем это вы, дядя?

– Не знаю. Может, никогда и не узнаю. Даже скорее всего не узнаю. Но вообще-то все, как ты выражаешься, сходится – где-то, каким-то образом. Должно сходиться. В конце концов, даже при сложившихся обстоятельствах во всем этом слишком много клоунады, ну или просто бреда в образе человеческом. Но про это я даже не говорю. А самая занятная шутка, которую, вполне вероятно, сыграют с нами эти самые обстоятельства, состоит в том, что мы даже не распознаем ее.

Но все-таки мы узнали. Дядя Гэвин по чистой случайности все раскрыл сам, но рассказал мне одному, и сейчас я объясню почему.