Королевский гамбит (сборник)

Дядя пытается растолковать племяннику одну давнюю историю, прибегая нередко к туманным намекам, недомолвкам и скороговорке, странным при его всем известном красноречии, но во всем этом, оказывается, нет решительно никакой нужды, потому что молодому человеку уже и без всяких рассказов, подсказок и намеков все известно. Откуда? От кого? Да ниоткуда и ни от кого персонально – просто история эта, как и вообще все, что здесь произошло, давно или недавно, рассеяна в воздухе Йокнапатофы. События, о которых идет речь, случились за несколько лет до рождения Чика Маллисона, и «тем не менее это были его годы; он унаследовал их, дождался своей очереди стать наследником, как в свой черед достанется ему в наследство от отца с матерью то, что они унаследовали в свой», – и далее идет длинный перечень того, что это наследство составляет. В этой истории перемешаны быль с небылью, явь со сном, правда с легендой, но и небыль, и сны, и легенда тоже составляют общее богатство (и общее бремя), а стало быть, и персональное богатство и бремя Чика.

Быть может, еще отчетливее эта идея, это состояние личного безличия выражены в другой книге Уильяма Фолкнера, романе «Авессалом, Авессалом!». В самом его начале есть сцена, отчетливо рифмующаяся по смыслу с рассказом Гэвина Стивенса: там тоже пожилая дама пересказывает молодому человеку события многолетней давности; и в этом пересказе тоже нет практической необходимости, потому что если не все, то многое из услышанного молодой человек уже и так знает: «… это была частица его собственного наследия, нажитого им за свои двадцать лет… Его детство было полно ими (историями, случившимися в здешних краях, и именами живших здесь людей. – Н.А.); в самом его теле, как в пустом коридоре, гулким эхом отзывались звучные имена побежденных». И тут же следует ударная, смыслоносная фраза: «Он был не реальным существом, не отдельным организмом, а целым сообществом».

Но ведь мы-то с вами пребываем за пределами этого мирка, по ту сторону этих событий, и то, что жители Йокнапатофы легко улавливают в случайно брошенной фразе или в полунамеке или даже в прищуре глаз, нам неизвестно и непонятно. Тут как раз я и возвращаюсь к проблеме читательского общения с Фолкнером.

Его фраза движется медленно и тяжело, останавливается по пути, чтобы вернуться к началу, а вернувшись, уходит в ином направлении, захватывает множество ненужных, как кажется (нам), и опять-таки непонятных (нам) подробностей, кусает себя, как змея, за собственный хвост. Разобраться в этих хитросплетениях – поистине труд нелегкий.

Не всегда и не у всех хватает на него терпения. Фолкнер был уже широко известным (правда, больше в Европе, чем у себя дома) писателем, а респектабельный ежемесячник «Харперс» отклонил рукопись «Королевского гамбита» на том основании, что она «слишком темна и усложнена».

Есть и еще одна довольно известная история. Некая юная американка прислала Фолкнеру письмо, жалуясь на то, что, прочитав «Звук и ярость» три раза, она так ничего и не поняла.

«Попробуйте в четвертый», – лаконично откликнулся писатель.

Совет, конечно, немилосердный, и все-таки к нему стоит прислушаться.

Все дело ведь в том, что замкнутый мирок Йокнапатофы на самом деле тайно распахнут в большой мир. Нам трудно пробираться по лабиринту его тропинок и дорог, но выходит так (хоть осознается это не сразу), что, углубляясь в него, мы проходим дорогами жизни всего мирового сообщества людей, а стало быть, и собственными дорогами, сколь бы коротки они ни были.

«Мне хотелось бы думать, – говорил Фолкнер в одном из интервью, – что мир, созданный мною, – это нечто вроде краеугольного камня целой вселенной, что, сколь бы мал ни был этот камень, убери его – и вселенная рухнет».

Эта мечта сбылась – уроженец провинциального городка на глубоком Юге Америки, всю жизнь изображавший его специфический быт и его специфические нравы, сделался писателем для всех и на все времена.

Н. А. АНАСТАСЬЕВ

Дым