Королевская дорога

— Мне думается, это был человек, которому во что бы то ни стало хотелось сыграть свою биографию, как, например, какому-нибудь актёру хочется сыграть ту или иную роль. Вам, французам, нравятся такие люди, для которых… как бы это сказать… хорошо сыграть роль важнее, чем победить.

(Клод вспомнил о своём отце, который, через несколько часов после того, как написал следующее: «Теперь, дорогой друг, мобилизуют право, цивилизацию и отрезанные руки детей. В своей жизни я два или три раза наблюдал бьющую через край глупость: дело Дрейфуса — неплохой тому пример, но то, что происходит сейчас, наверняка превосходит все предыдущие опыты по всем пунктам и даже по качеству», — с величайшей отвагой погиб среди других добровольцев в сражении на Марне.)

— Такое поведение, — продолжал Перкен, — побуждает к отважным подвигам, что составляет неотъемлемую часть роли… Майрена был очень смел… Сквозь мятежный лес он провёз на слоне труп своей юной сожительницы из племени чам, дабы её могли предать земле, согласно обычаям, как всех принцесс её рода (миссионеры отказали ему в своём кладбище)… Вам известно, что он стал королём, победив в сабельном поединке двух вождей из племени седангов, и какое-то время сумел продержаться в краю джараев… что совсем не просто…

— Вы знаете людей, которые жили среди джараев?

— Например, я — в течение восьми часов.

— Срок недолгий, — с улыбкой заметил Клод.

Перкен вынул из кармана левую руку и поднёс её к глазам Клода, раздвинув при этом пальцы; на трёх больших виднелись глубокие следы, которые шли спиралью, словно штопор.

— Если принять во внимание раскалённые железные прутья, и этот срок может показаться довольно долгим.

Клод умолк, огорчённый своей неловкостью; но Перкен уже вернулся к Майрена:

— Словом, кончил он довольно плохо, как, впрочем, большинство людей.

Клод знал об этой смерти под крышей малайзийской соломенной хижины: человек, тронутый тленом обманутых надежд, словно опухолью, устрашенный звуком собственного голоса, эхо которого множилось гигантскими деревьями…

— Не так уж плохо…

— Самоубийство мне неинтересно.

— Почему?

— Тот, кто убивает себя, хочет уподобиться созданному им самим образу: с собой кончают лишь затем, чтобы жить. Не люблю, когда дают дурачить себя Богу.

С каждым днём сходство, которое предугадал Клод, становилось всё очевиднее, подчеркивалось интонациями голоса Перкена, его манерой произносить «они», говоря о пассажирах — а возможно, и о людях вообще, — словно сам он был отгорожен от них своим безразличием к определению собственного социального положения. По его тону Клод угадывал обширный человеческий опыт, хотя, быть может, в чем-то и ущербный, который полностью соответствовал выражению его глаз, тяжёлому обволакивающему взгляду, приобретавшему особую решимость, когда то или иное утверждение заставляло на какое-то мгновение напрягаться усталые мускулы его лица.

Теперь на палубе, кроме него, почти никого не осталось. Заснуть ему всё равно не удастся. Что лучше: мечтать или читать? Перелистать в сотый раз «Энвантер», снова распалить своё воображение и биться, как головой о стену, натыкаясь на эти столицы пыли, лиан и многоликих башен под голубыми пятнами мёртвых городов? И вопреки воодушевлявшей его упрямой вере вновь сталкиваться всё с теми же препятствиями, что с неумолимым постоянством разрушали его мечты, причём всегда на том же самом месте?

Баб-эль-Мандеб — Врата смерти.