Королева в придачу

Мэри сама не знала, почему так плачет. Она ведь почти не замечала Илайджу, но сейчас... Не только потому, что она воочию увидела вблизи смерть, не потому, что помимо воли стала причиной этой смерти, но и потому, что её охватило чувство того, что со смертью Илайджи из её жизни ушло нечто, не касавшееся её положения принцессы, что теперь судьба её решена, и её надеждам, как и наивному Илайдже, не перелететь через ту пропасть, что отделяет её от обычной жизни – от мечты, любви, счастья.

Принцесса проплакала весь день, жалея Илайджу, свои разбитые надежды и равнодушие Брэндона. Даже когда он пару раз приходил к ней, она запрещала впускать его, не желая никого видеть.

Но к вечеру, когда фрейлины оставили её одну, она долго бродила в одной рубахе по своей огромной опочивальне, по привычке сложив руки за спиной, утопая босыми ногами в пушистом ворсе ковре. Лицо у нее стало серьезное, решительное, даже жесткое. О, она не желала сдаваться! Слезы не размягчили, не смирили ее, более того, голова её работала ясно, как никогда. И Мэри понимала, что ей не на кого больше рассчитывать, кроме себя самой.

– Господь Бог не оставит меня, если я сама не предам себя.

На другой день принцесса одевалась с особой тщательностью, словно готовилась в бой.

– Лизи, подай мне жемчужные серьги, – приказала она.

Дамы перешептывались украдкой. Они не понимали свою госпожу: вчера вон убивалась, как вдовица, сегодня словно на пир собирается. Волосы велела завить спиралями, на германский манер, распустила их по плечам, а сверху надела золотой чеканный обруч со спускающейся до плеч шелковой сеткой, отяжеленной круглыми золотыми шариками и подвесками. Платье Мэри выбрала из темно-малинового бархата, пошитого по австрийскому покрою: рукава узкие, стянутые шнурками, но с множеством продольных прорезей – «окон», сквозь которые пропускались маленькие буфы; декольте было большим, квадратным, открывавшим грудь и спину, но снизу все скромно прикрыто нижней рубахой из тончайшего батиста, изящно собранной у горла в маленькие рюши.

Вернулась Нанетта, которую принцесса услала разведать новости при дворе. Сейчас Генрих завтракает в покоях королевы, с ним только Вулси и Брэндон. А вот обед будет в малом зале, но обставленный со всей пышностью, на него уже приглашены все члены французской делегации, Лонгвиль и представители английского духовенства. Мэри невольно прижала руку к груди. Она поняла, что именно там решится ее судьба, и Генрих объявит, что отныне она невеста Валуа. Значит, времени у неё почти не осталось.

– Леди Люсинда, дайте мне вина, – попросила она. – Только не разбавляйте.

Почтенная дама была шокирована: когда это юные леди начинали пить с утра, да ещё неразбавленное вино? И она только покачала головой, видя, как её юная госпожа залпом осушила бокал, промокнув губы салфеткой. А Мэри и дела не было до этих косых взглядов, ей было так страшно... Она надеялась, что вино придаст ей сил. Принцесса вышла, сопровождаемая целой кавалькадой придворных, без которых, согласно этикету, и шагу не могла ступить, двигаясь быстро, словно боясь, что если замешкается, от её решительности не останется и следа. Генрих был несколько удивлен, когда заявили о приходе принцессы. Встал ей навстречу, поцеловал руку:

– А я-то уже опасался, что вы из-за слез об Илайдже, совсем сляжете.

«И тем не менее это не остановило тебя, чтобы назначить мою продажу на сегодня», – подумала Мэри.

– Ваше величество, мне необходимо поговорить с вами.

Какая-то напряженность её тона заставила замереть улыбку на его устах.

– Что ж, мы рады вас выслушать.

Их завтрак уже был окончен. Мэри обождала, пока прислуга вынесет посуду, а церемониймейстер прикроет створки двери. Она отметила, что Генрих, как нежнейший и любящий супруг, занял место подле королевы. Брэндон отошел в сторону и сел на лавку в нише окна, уткнувшись в томик стихов. Вулси же любезно улыбался, изящным жестом поднося к лицу ароматный апельсин, но Мэри просто кожей ощущала, как все они насторожены. Как, впрочем, и она сама.

– Ваше величество, – официально обратилась она к брату, – двор переполняют слухи... о моем замужестве.

– Ничего удивительного.

– Тогда, сир, я желала бы знать...

Голос её помимо воли зазвенел, и она даже не придала значения тому, как Генрих поднял руку, словно желал остановить ее.

– ...желаю знать, истинны или лживы эти нелепые сплетни?

Она увидела, как Генрих нахмурился и его маленький рот сжался в презрительную гримасу.

– Если ты спросишь надлежащим образом и извинишься за свое вчерашнее поведение, я, может быть, и отвечу.

Мэри подчеркнуто вежливо опустилась в реверансе:

– Дозволено ли мне будет узнать, в чем я виновата? И тогда Генрих произнес целую речь о том, что Мэри легкомысленна и плохо воспитана, что забывает о величии своего сана, о хороших манерах, о сдержанности настолько, что позволила проявиться своим чувствам, и все видели... Тут Мэри прервала его: