Королева-Малютка

Впрочем, даже через подобные перипетии сумел я пронести уважение к себе, коим дорожу больше чести. Как только смог я найти работу, так и расстался навсегда с Черными Мантиями, предоставив их самим себе. Симилор же, с его привычками к изящной жизни и пороками на все готового головореза, до сих пор жаждет отыскать осколки былого сообщества, дабы сколотить с их помощью состояние.

Эта идея захватила Саладена, в силу чего отец сохранил одно-единственное преимущество перед ним.

Однако целью означенных записок отнюдь не являются ни повествование о дурацких выходках Саладена и Симилора, ни рассказ о преступлениях Черных Мантий, с которыми я ни за какие коврижки не согласился бы возобновить старое знакомство; я взял в руки перо, дабы принести пользу нашей приемной дочери, а потому ограничусь лишь тем, что имеет отношение к ней.

В те времена это маленькое существо уже обладало только ей присущим и весьма необычным характером – описать же его было трудно даже более даровитым философам, чем я. Нельзя было назвать девочку веселой, хотя с губ ее не сходила очаровательная улыбка. Но за улыбкой этой таилась некая грусть или даже холодность: она по-своему любила нас, была, казалось, рада нашим ласкам и отвечала нам тем же, однако с некоторой холодностью. Я пытаюсь найти наиболее точное определение – эта холодность не выказывалась открыто, но о ней можно было догадаться.

Чего только не делали мы с Амандиной, силясь разгадать, что творится в этом маленьком сердечке. Мы так нежно ее любили, что у обоих у нас сжималось сердце при мысли, не страдает ли она в глубине души. Помнила ли она хоть что-нибудь? И почему тогда не признавалась? Отчего не желала доверить нам свою маленькую тайну?

Или же, как нам часто казалось, внезапная разлука с семьей оставила неизгладимый след на ее рассудке? Бывали моменты, когда в ее пристальном взоре можно было прочесть невысказанное признание: «Я ищу ответ в своей пустой памяти, но ничего не нахожу». Чаще всего это случалось, когда она оставалась одна и думала, что за ней никто не наблюдает; порой же ее голубые глаза внезапно загорались огнем – она словно бы ухватывала за кончик нить своих воспоминаний, и на се прелестном личике появлялось тогда выражение радости.

Но все это пропадало, и глаза ее меркли; она вновь становилась бледной и задумчивой, а светлые кудри будто вуалью прикрывали ей лицо, на котором опять ничего нельзя было прочесть.

– Думается мне, – частенько повторяла Амандина, – что наш бедный ангелочек в конце концов свихнется. Экая жалость!

Пока же она росла в добром здравии и блистая талантами своими. На ярмарках нам уже начали завидовать, и если бы мы захотели, то могли бы получить за нее кругленькую сумму, потому что конкуренты, считая нас по-прежнему бедными ввиду плачевного состояния балагана, без зазрения совести досаждали нам весьма заманчивыми предложениями.

Но, помимо тех надежд, что возлагали мы на ее карьеру в качестве танцовщицы на канате, ни я, ни Амандина не согласились бы расстаться с ней ни за какие деньги, и поскольку Саладен был вполне способен утащить ее во второй раз, я объявил ему раз и навсегда, в присутствии его отца и с полного одобрения мадам Канады:

– Знай, сопляк, хоть я и сохранил к тебе слабость кормящего отца, если ты притронешься к ней даже пальцем, раздавлю, как гадину.

В балагане всем известна кротость моего характера, а потому люди знают: если уж я кому пригрозил, то слово мое свято.

Впрочем, Саладен не питал никакой злобы к девчушке, совсем напротив. Иногда мы начинали бояться, как бы он не полюбил ее слишком сильно, когда придет время. Он возился с ней, занимаясь ее образованием, гораздо больше, чем можно было ожидать от такого распущенного юнца: поднимался утром ради первого урока, а вечерами частенько прихватывал часок-другой от своих развлечений, чтобы заняться с ней чтением и письмом.

Со своей стороны, малютка выказывала ему кроткую и холодную признательность – в общении с ним, как и с нами, она оставалась непроницаемой. Я здесь имею в виду все время ее пребывания у нас: мадемуазель Сапфир и в три года, и в десять лет, и в четырнадцать была для нас загадкой.

При этом она вовсе не таилась и не дичилась: везде и всюду она была радостью нашего с Амандиной очага; но коль скоро вознамерился я описать все как есть, то назову вещи своими именами: в девочке было нечто такое, о чем она, быть может, сама не ведала – мы же, как ни бились, разгадать ее тайну не смогли.

В первые годы это проявлялось в дрожи, о которой я уже упоминал, и в крике, всегда одном и том же: «Мама, мама, мама!» Но позднее, поскольку вечный этот зов вызывал вопросы, а отвечать она не хотела (или просто не могла), появилась у нее другая манера, и во время приступов, кончавшихся, как правило, слезами, взывала она теперь только к Богу.

В первый раз имя мадемуазель Сапфир в качестве главной танцовщицы на канате, сменившей прославленную мадам Саки, было напечатано на афишах в Нанте, большом и красивом городе, расположенном на берегу реки, в департаменте Нижней Луары..