Королева Кристина

На всём пути до Инсбрука — во Франкфурте-на-Майне, в Нюрнберге, в Аугсбурге — её торжественно встречали и провожали мэры и губернаторы городов, князья и епископы, везде устраивали фейерверки и пышные приёмы. Это всё были места, связанные с походами её отца Густава II Адольфа, где она могла ещё прикоснуться к предметам, которыми 20 лет тому назад пользовался Северный Лев и Защитник лютеран. Интересно было бы узнать, какие мысли посещали в это время протестантов Аугсбурга, Нюрнберга или Франкфурта-на-Майне, особенно когда дочь их кумира, прибыв в Инсбрук, дала его гарнизону пароль «Йезус, Мария» — пароль, с которым армии Контрреформации шли в бой против её отца.

Обряд крещения был назначен на 3 ноября.

Папа Александр VII тщательно продумал порядок церемонии, полагая, что приём королевы в лоно католической церкви должен был «опираться на авторитет папского легата», для чего не без умысла выбрал легата и интернунция Лукаса Хольштениуса, бывшего лютеранина. Дружеские отношения с ним Кристина сохранит на долгие годы. Падре Малинес тоже ждал её в Инсбруке. Подготовка к встрече королевы шла полным ходом, но никто пока не знал, для кого она готовилась и с какой целью прибыл в Инсбрук перекрещенец Хольштениус, который при встрече с Кристиной передал приглашение папы посетить Ватикан и письменные полномочия от Александра VII на совершение обряда крещения.

Королева в сопровождении эрцгерцогов Фердинанда Карла и Сигизмунда под звуки хорала «Veni Creator spiritus» появилась в Хофкирхе в простом чёрном шёлковом платье, единственным украшением которого был приколотый на груди алмазный крест. Она преклонила колени перед алтарём и низким мужским голосом, медленно и чётко, зачитала текст тридентийского исповедания, поданного Хольштениусом. После того как она заявила о признании текста, легат по всем правилам обряда провёл заблудшую овцу к истинной вере. Иезуит патер Штаудахер произнёс на немецком языке проповедь, начинающуюся словами: «Слушай, дочь моя, внимай и наклони ухо своё: забудь народ свой и дом отца своего, да будет Господь иметь радость в красоте твоей, ибо Он есть твой господин, и для Него ты падаешь ниц». Затем последовали месса с непременным Те Deum, звон колоколов, орудийный салют, праздничный обед, сопровождаемый факельным танцем в исполнении пажей, и театральное представление пьесы «Ревнивые Марс, Адонис и Венера».

Один из свидетелей церемонии вспоминал, что Кристина вела себя в церкви довольно легкомысленно: «смеялась, фыркала и всё время теребила свои коротко остриженные волосы». Объяснение простое: Кристина понимала, что весь религиозный антураж — тот же театр, а потому особого значения ему не придавала. Возможно, ей было весело сознавать, как «возвращение к вере предков» диссонировало со светским «апре» и с фривольной театральной пьеской. Она бы предпочла скромную и уединённую церемонию, как это было в Антверпене, и тихий и скромный ужин в обществе избранных людей.

Взволнованный произошедшим, камергер Г. Лильенкруна, сдерживая слёзы, писал другу в Швецию: «Уверяю тебя, что моё удивление было таким сильным, что я не смог присутствовать на церемонии в соборе и не мог видеть королеву в течение трёх дней после этого. Встретившись с ней, я схватил её за руку и со слезами на глазах стал умолять её позволить мне удалиться от двора». Кристине вроде удалось уговорить камергера остаться, но он заключил письмо другу заверениями в том, что «желает жить и умереть в вере, которой он обязан своему отечеству, а также в преданности Его Величеству королю Швеции».

После недели пребывания в Инсбруке путь королевы лежал на юг в Италию. Из Инсбрука она отправила ещё одно письмо Карлу X Густаву — возникла внутренняя потребность объясниться и хоть как-то смягчить удар по шведскому престижу.

«Я благополучно добралась сюда и, обнаружив по прибытии указание Его Святейшества… сочла за большое счастье последовать ему. Радость послушания ему означает для меня значительно больше, чем управление страной, которая теперь принадлежит тебе. Если ты не одобришь моего поступка, то не забывай, что мой выбор оказался очень выгодным для тебя и никоим образом не затронул ни моей любви к Швеции, ни моей дружбы к тебе, которая будет продолжаться, пока я живу».

Лицемерить она будет до конца своих дней.