Королева Бедлама

— Ты просто понял, — сказал он, — ты наконец-то понял и запомнил, мальчишка, что я натянул тебе нос. Никто против меня не хочет давать показания. Вчера не хотел, сегодня не хочет и завтра не будет. А с чего бы это? Может, потому, что все они знают — все как один, — что получили по заслугам? Они воображали себя невесть какими могучими, а я им напомнил, кто они. Кто-то ж должен был дать этим мальчишкам урок, которого они не забудут? Это ж моя работа, моя профессия!

Мэтью даже не знал, что отвечать на такие тирады пьяного куража, и потому промолчал. Но былой гнев, горевший еще два дня назад, погас. Мэтью начал понимать, что перед ним раскрывается новая жизнь, с новыми возможностями и приключениями, а Эбен Осли остался в прошлом. Может быть, этот человек избежал правосудия, может быть, это неправильно и несправедливо, но Мэтью что мог, сделал. И сейчас наконец, после всех этих лет, готов был оставить это дело.

— Натянул тебе нос, — повторил Осли, пуская слюни. — Натянул тебе нос.

Он кивнул сам себе, глянул остекленевшими припухшими глазами, потом качнулся прочь и побрел, шатаясь, на запад по Баррак-стрит, опираясь на палку и мигая фонарем в руке. У Мэтью мелькнула мысль, что зрелище и впрямь довольно жалкое. Потом он опомнился, сплюнул на мостовую, будто раскусил случайно какую-то дрянь, и пошел дальше на север.

Его слегка трясло после этой встречи. Хороший удар тростью был бы достойным завершением… Усилием воли он отвлекся от мыслей об Осли и стал думать, что скажет Джону Файву. Может быть, вообще ничего не говорить, а сперва проследить за преподобным Уэйдом еще раз. Интересно, что предложила бы миссис Герральд. В конце концов, она эксперт в такого рода…

Мэтью шагнул в очередной раз — и остановился. Внимательно прислушался, склонив голову. Ему показалось, или только что послышался звон разбитого стекла?

Где-то позади. Он оглянулся.

Улица была пуста.

Если это действительно разбилось стекло, то где-то на Баррак-стрит.

Фонарь Осли, понял Мэтью. Пьяный кретин уронил фонарь.

«Я видел, как ты за мной шел».

«Я видел, как ты за углом спрятался».

Где-то далеко лаяла собака. Где-то в другой стороне кто-то пел срывающимся неразборчивым голосом, то громче, то тише, то совсем исчезая по капризам ночного ветерка.

Мэтью глядел назад, на угол Баррак-стрит.

«Я видел, как ты за мной шел».

— Осли? — позвал он, но ответа не последовало. Он подошел ближе, выглянул в темноту вытянутой Баррак-стрит. — Осли?

«Брось ты этого гада, — подумал Мэтью. — Ну, валяется он там себе пьяный, вот и все. Плюнь на него и иди домой».

Потрясающе, насколько одиноким можно себя чувствовать в городе на пять тысяч душ.

У Мэтью перехватило горло. Кажется, что-то там шевельнулось. Темное на темном, как-то очень активно движется.

Взявшись за грязный фонарь, висящий на уличном столбе, Мэтью снял лампу с крюка. Мелькнула мысль, что надо позвать констебля, но он не очень понимал, что видит. С колотящимся сердцем он настороженно двинулся по Баррак-стрит.

Потом тусклый круг фонаря высветил Эбена Осли, лежащего на тротуаре на спине, а рядом — разбитый фонарь. В лужице воска еще горел красный огонек. У правой руки Осли лежала трость, выпавшая из разжавшихся пальцев.

Мэтью хотел сказать: «Встаньте!», но голос пропал. Он попытался снова, но получился только хриплый шепот.

Лежащий не шевелился. Мэтью подошел поближе, посветил фонарем на тело, и стало ясно — страшно, кроваво, позарез ясно, — что Эбен Осли получил свою последнюю сдачу карт.

Как ни потрясен был Мэтью, как ни пыталась паника овладеть его нервами и приказать им бросаться наутек, его холодный и аналитический ум удержал власть. Ум обострил чувства Мэтью и укрепил его волю, заставил стоять и смотреть и воспринимать с тем ясным и дистанцированным рассуждением, что так помогает при игре в шахматы.

У Осли было глубоко перерезано горло — тут сомнений не оставалось. Все еще лилась толчками кровь. Еще непроизвольно подергивались руки, будто перила ведущей в ад лестницы обледенели. В ужасе раскрытый рот, полные того же ужаса глаза, налитые кровью и блестящие, словно еще влажные от морской воды устрицы. Нож поработал не только над горлом, но и над лицом Осли — блестели красным начерченные вокруг глаз штрихи и выступали из них, сползая вниз, струйки крови. Если этот человек еще был жив, то окончательная смерть была делом секунд, и кожа его уже принимала восково-меловой оттенок, столь модный среди трупов. Тут уж ничего нельзя сделать, разве что пришить голову обратно, а Мэтью сомневался, что даже у Бенджамина Оуэлса хватит на это мастерства.

Глядя в некотором остолбенении на умирающего, он не увидел, скорее почувствовал поодаль в темноте медленное, почти текучее движение.

И тогда увидел этот контур, черный в черном на черном фоне, выскользнувший из чьей-то двери дальше на двадцать футов по Баррак-стрит.