Королева

— Просто невинные детки, сладчайшая миледи, такими были и мы, когда мне посчастливилось вас узнать. Они здесь, чтобы вас приветствовать, — послушайте, что они скажут.

Из толпы слуг выступил мужчина с флейтой и заиграл, мальчик запел чистым торопливым детским фальцетом:

Робин Красногрудый
Синичку полюбил.
Он предложил ей руку
И сердце предложил.

Поженимся, Синичка,
На завтрак, мой дружок,
Нам подадут наливку
И сладкий пирожок.

— Прелестная картинка! — Я с улыбкой обернулась к Робину. — Робин, что…

Он приложил мне палец к губам и улыбнулся своей чудесной улыбкой:

— Погодите, мадам, дослушайте!

Я позабыла слова, если вообще слыхала их раньше. Серьезные, с округлившимися глазами, детки продолжали милую старую песенку:

Тетка-чечетка свахой была,
Совушка-вдовушка пирог пекла,
Певчий дрозд псалмы выводил,
А дятел-дьякон с кадилом ходил.

— Браво!

Я хлопала, пока не отбила ладоши. Раскрасневшиеся детки с поклоном убежали. Я пристально взглянула на Робина:

— Ну, сэр…

— Миледи, пиршество ждет!

Парадная зала, куда мы вошли, преобразилась в цветочную вазу — здесь были поздние розы, калина, виноградные лозы и повилика.

Длинный, во всю залу, накрытый белой камчатной скатертью стол ломился под тяжестью огромных, с колесо от телеги, золотых блюд. Чего тут только не было — говядина и телятина, козлята и барашки, каплуны и утки, перепела, зажаренные на павлиньих ребрах, копченые угри и маринованные кролики. Рядом в серебряных чашах высились горы яблок, вишен, каштанов, груды салата, а рядом сласти — желе, фруктовый заварной крем, засахаренные баранчики и настурции. Румяные от волнения круглолицые крестьянские девушки стояли наготове с кувшинами меда и сладкого желтого муската, от которого шел пряный аромат корицы и гвоздики.

— О, Робин!

В глазах его плясали огоньки.

— Подарки к вашему дню рождения, миледи!

Первым подарком был золотой кубок, вторым — серебряный столовый прибор, третьим — хрустальное блюдо. Солнце играло на них, слепило глаза.

— О, Робин…

И это все, что я могла сказать?

— Чего изволите, мадам? Немного вина с кусочком лососины и парой устриц? Или, как маленькой мисс Маффет[11], сметаны плошку, чтоб кушать ложкой?

Я, дрожа, пригубила вино, но пить не смогла.

Он стоял рядом, наклонясь ко мне, от волос его пахло помадой — свежей, как майский день, сильной, как моя любовь. Я наклонилась к нему:

— О, Робин…

Он прочел мое желание.

— Сюда, мадам.

По его знаку наши люди исчезли. Он взял меня за руку и повел через большую залу, мимо склонившихся слуг, в соседнюю комнату. Двери за нами затворились.

В комнате было свежо, вся обстановка новая, пахло воском и лавандой. Вместо тростника ноги наши ступали по шелковистым коврам, стены украшали богатые шпалеры. На полу повсюду лежали яркие подушки, в медных вазах благоухали поздние лилии. Полузадернутые тяжелые занавеси на сводчатых окнах скрывали садящееся солнце, воздух внутри был теплый, янтарно-золотистый — мы стояли как бы в шкатулке с драгоценностями.

В другом конце комнаты была еще дверь, Робин шагнул к ней и распахнул. За дверью была маленькая комнатка, обставленная как часовня, алтарь с крестом, а перед алтарем священник в облачении. Он поклонился.

Робин встал передо мной и взял за руки бережно, словно я — фарфоровая.

— Не знаю, дражайшая госпожа, — о, моя милая, любимая! — позволительно ли сказать, что я вручаю вам то, что считаю самым после вас дорогим — мою жизнь, мою любовь, мою верность, — или что, вручая, я льщусь приобрести, в болезни и здравии, вашу бесценную особу…

Я потянулась к нему, как цветок к солнцу.

Священник снова поклонился и ушел, прикрыв дверь и оставив нас одних. Робин притянул меня к себе. Его поцелуи были целомудренны, как лед, но аромат его волос горячил мне кровь.

Как во сне, как танцоры в медленном контрдансе, мы обнялись, словно в первый раз.

Его пальцы, будто не узнавая, скользили по моему лбу, его губы касались моих век легко, словно колибри. Как сладко было целовать мягкую поросль усов, шелковистую ямочку под нижней губой! Он грубо провел рукой по моей шее, уверенно двинулся к груди, вниз по животу. Поцелуи его делались жестче, горячее, поцелуй за поцелуем, пока мы, задыхаясь, не отпрянули друг от друга.

Я купалась в радости, желание пьянило. Едва ли сознавая, что делаю, я нащупала драгоценные застежки на его камзоле. Я хотела видеть его, осязать — сейчас.

— О, мадам… Елизавета!

Он легко скинул камзол, стянул через голову тонкую батистовую рубаху. Кожа у него была гладкая, шелковистая, торс — безупречный, словно у героя, у бога. Я потянулась ослабить металлические застежки на остром мысу своего корсажа.

Он нежно рассмеялся.

— О нет, любимая! — прошептал он. — Это работа не для королевы! Мне придется побыть вашей горничной!