Король воронов

Но он миновал Генриетту и проехал по длинной ухабистой дороге, направляясь к парку трейлеров. Колеса вздымали быстро развеивающееся облако пыли. Собаки погнались за машиной и исчезли к тому моменту, когда он вкатил во двор своего старого дома.

Адаму не приходилось спрашивать себя, действительно ли он это делает.

Он был здесь, не так ли?

Адам взобрался по шаткой лесенке. Некогда покрашенная, она теперь облупилась и потрескалась, ее источили аккуратными круглыми дырочками муравьи. Она не так уж отличалась от лестницы, ведущей в квартирку над святой Агнессой. Просто здесь ступенек было меньше.

Добравшись до верхней ступеньки, Адам некоторое время рассматривал дверь и размышлял, постучать или нет. Прошло не так уж много времени с тех пор, как, живя здесь, он приходил и уходил без предупреждения, но казалось, что минули годы. Адам чувствовал себя выше ростом, чем тогда, когда в последний раз был дома, хотя, разумеется, с минувшего лета он не мог вырасти настолько.

Это место больше не было его домом. Поэтому он постучал.

Адам ждал, сунув руки в карманы отглаженных брюк, и смотрел то на чистые мыски собственных ботинок, то на пыльную дверь.

Она открылась. За ней стоял его отец – глаза в глаза. И Адам чуть снисходительнее отнесся к прошлому – к тому Адаму, который боялся стать таким, как его отец. Потому что, хотя Роберт Пэрриш и Адам Пэрриш с первого взгляда казались непохожими, во взгляде Роберта Пэрриша было нечто направленное внутрь, вглубь, что напомнило Адаму его самого. Что-то похожее читалось и в нахмуренных бровях, и складка между ними постоянно напоминала о разнице между тем, какой должна быть жизнь, и тем, какой она была на самом деле.

Адам не был Робертом, но мог им стать – и он простил самого себя за то, что боялся этого.

Роберт Пэрриш смотрел на сына. За спиной у отца, в полутемной комнате, Адам увидел мать, которая смотрела мимо него, на машину.

– Впусти меня, – сказал Адам.

Отец помедлил, раздув одну ноздрю, затем отступил на шаг. Он шевельнул рукой в насмешливо-приглашающем жесте, изображая верность мнимому королю.

Адам вошел. Он и забыл, как скученно они жили. Забыл, что кухня служила гостиной и родительской спальней, а с другой стороны находилась крошечная комнатка Адама. Он не винил их за то, что они с возмущением выделили ему этот закуток; в трейлере невозможно было находиться, не глядя друг на друга. Он и забыл, что его изгнал отсюда не только страх, но и клаустрофобия.

– Приятно, что ты о нас вспомнил, – сказала мать.

Адам почти забыл, что она тоже его выгоняла. Ее слова казались безобидными, они выскальзывали из памяти быстрее, чем отцовские удары, выпадали меж ребер у юного Адама, когда он переставал о них думать. Вот почему он научился прятаться один, а не с ней.

– Тебя сегодня не хватало на выпускном, – спокойно ответил Адам.

– Мне показалось, что я буду лишней, – ответила мать.

– Я тебя приглашал.

– Неприятным тоном.

– Не я виноват, что тебе было неприятно.

Ее взгляд ушел в сторону, она почти полностью исчезла при первых признаках подлинной ссоры.

– Чего ты хочешь, Адам? – спросил отец.

Он по-прежнему рассматривал одежду сына, как будто полагал, что в первую очередь изменилась именно она.

– Я так понимаю, ты приехал не для того, чтобы умолять нас пустить тебя обратно. Особенно теперь, когда ты закончил школу, и весь такой крутой, и гоняешь на тачке своего бойфренда.

– Я приехал, чтобы понять, есть ли у меня шанс наладить нормальные отношения с родителями, прежде чем я уеду в колледж, – ответил Адам.

У отца задвигались губы. Трудно было понять, что поразило его сильнее – слова Адама или сам факт, что тот вообще заговорил. Голос Адама нечасто раздавался здесь. И теперь он недоумевал, отчего так долго считал это нормальным. Он вспомнил, как соседи отворачивались от его избитого лица; Адам по глупости думал, что они молчат, поскольку считают, что он сам каким-то образом это заслужил. Теперь, впрочем, он задумался, сколько из них лежало, свернувшись клубочком на полу, перед своими кроватями, или пряталось в комнатах, или плакало, сжавшись под крыльцом, в дождь. Адам ощутил внезапный порыв спасти всех остальных Адамов, прятавшихся у него на глазах, хотя он и не знал, станут ли они слушать. Такое желание было достойно Ганси или Блу – и, удержав в мыслях эту крошечную героическую искру, Адам понял: ему захотелось спасти кого-нибудь еще, лишь потому, что он наконец поверил, что спас самого себя.

– Ты сам начал ссору, – произнес отец. – Твоя мать правильно сказала: именно ты всё испортил.

Теперь он казался Адаму обиженным, а не страшным. Буквально всё в нем – согнутые плечи, опущенный подбородок – давало понять, что он не ударит Адама. Когда Роберт Пэрриш в последний раз поднял руку на сына, ему пришлось выдернуть из нее окровавленный шип, и Адам видел, что отец по-прежнему помнит этот невероятный момент. Адам стал другим. Даже лишившись силы Кабесуотера, он чувствовал, как она прохладно поблескивает в его глазах, и ничуть не старался ее скрыть. Маг.