Король в Несвиже

Но тут была загвоздка. Флеминга некоторые звали графом, иные – по мнению, что в Польше шляхетское равенство титулам противилось, в этом саксонско-немецком атрибуте ему отказали.

Не подлежало сомнению, что «граф» должен был прийтись Флемингу по вкусу, с другой стороны было это подлизывание к магнату, в котором Верещчака не хотел быть заподозренным.

Положил перо – и ударил в пальцы.

– Пусть его, дам ему графа, когда ему это мило.

Согласившись, поэтому с наделением его титулом, написал заново:

«Ясно вельможый граф, пане подскарбий благодетель, мне очень…»

Снова загвоздка. Должен ли был назвать графа братом? Этот титул не допускал уже братства.

Верещчака встал, усталый, и прошёлся пару раз по комнате.

Потел – на часах было половина девятого. Утка – не хотел думать об утке, хотя был это чирок, после которого пальцы себе оближешь.

Должна была сгореть до уголька.

Сел писать, дело титула, братства и т. п. откладывая на потом, начал состовлять письмо дальше.

Мысли, которые в первые минуты после ликёра так живо и охотно ему приходили, куда-то исчезли, спрятались, шло как из камня.

«Гордый почтенным Вашим письмом, к которому моя оценка и высокое уважение всегда…»

Снова сук.

Уважение должно быть глубоким или высоким? Подкоморий бегал, путался – и начало ему попеременно делаться то холодно, то жарко.

Разрываясь между высоким и глубоким, он мог только составить узус, нужно, поэтому было искать в письмах. Верещчаке сделалось холодно – он предпочитал уже всё это начало обратить иначе. Поэтому смазал – начал заново.

Не далее как в четвёртом вирше произошла новая трудность – застрял.

Положил перо, вздохнул, затем вошёл Якуб и закашлял.

– Что будет с ужином? – спросил он.

Это походило на издевательство – кровь в нём заволновалась.

– А иди ты, трутень, чтоб тебя! Не беспокой, слышишь?

Смелый Якуб не поколебался, однако, добавить:

– Около девяти!

– Хотя бы и двенадцать было! – воскликнул подкоморий и нагнулся над столом.

Но первая в умственной работе – цепочка мысли – прервана, при том само гневное волнение работает обычно фатально. Подкоморий потерял всё, что имел уже приготовленным, разобраться не мог, читал, что написал – дальше продолжать не мог. Одним взмахом перечеркнул он всю свою работу и уничтожил её. Должен был ещё раз начать заново.

Шло чрезвычайно тупо, получилось всё-таки три с половиной вирша, наискось и фантастично написанных каракулями, так, что, казалось, одни убегают от других – поскольку подкоморий, поехав слишком в гору, соскользнул потом вниз, вернулся к первому и т. д. Затем, читая эту редакцию, которая казалась ему новой, заметил, что повторил только самый первый свой конспект. Его это удивляло, потому что не имел намерения совершить плагиат у самого себя.

Поэтому он размышлял, каким образом это могло произойти, – а время уходило.

Письма, как не было, так и нет – поскольку то, что однажды показалось плохим, несмотря на изменения, он находил подозрительным.

Пот каплями падал с его лица – делал выговоры Провидению, которое подвергало его такому неприятному усилию. Ждал вдохновения – не приходило.

Униженный, с грустью в душе нагнулся и начал в четвёртый раз, давая себе слово, что всё-таки не будет уже напрягаться напрасно и, praeter propter ответив, вышлет подскарбию, что Бог даст.

На этот раз по слову, медленно расставляя, определяя, изменяя, в половине десятого он докончил кропотливо склеенный ответ.

Читая, хотя не был им удовлетворён, находил ответ подходящим. Ясным не был, но интерес требовал, чтобы умысленно бросить сомнение. В нескольких местах стиль оставлял желать лучшего, но к красоте изложения подкоморий не имел никакой претензии. Дело было в том, чтобы чёрным по белому против себя не выдать свидетельства.

– Пошёл он к чёрту! – сказал он, вздыхая. – Ежели не поймёт, пусть голову ломает! Моя вещь – отписать, а его – объяснять себе и выводить из этого следствия, какие хочет.

Дело было уже только в переписывании.

Подкоморий трясущейся рукой отрезал не вполне ровно бумагу, поправил кривые края и засел, держа в левой руке письмо со свечой, а правой начиная писать. Не придерживаемая бумага движением тянущейся правой руки съехала вниз и «Ясно вельможный…» незаметно так некрасиво рванулся вверх, что упёрся в самый край.

Верещчака, занятый каллиграфированием, не видел, что делал, и перо только, падающее на подложенный лист, объявило ему о неудаче. Четверь бумаги была испорчена.

Это повергло подкомория в такое отчаяние, что, не обращая внимания на то, что могло пригодиться для примечания, подтверждения, на незначительные письма, порывисто смял его в кулаке и бросил в камин. Бумага, как известно, есть вещью горящей. От прикосновения с огнём она занялась пламенем и скатилась на пол так неудачно, что, прежде чем подкоморий вскочил со стула, загорелась на столе свисающая до пола салфетка.

Этот огонь мощным кулаком Верещчака подавил, но что с ним сделалось, невозможно описать. Попросту сошёл с ума.