Король терний

Появились священники — два черных ворона — размахивая кадилами. Не старше Макина, лица тупые, как у братьев. За ними тащилась телега, в ней — связанные по рукам и ногам мать с двумя дочерьми, лет десять-двенадцать, трудно сказать, от ужаса смертельно бледные. Старший священник замыкал шествие, пурпурный шелк кардинала, усыпанный бриллиантами, просматривался под черной сутаной. Суровый мужчина с довольно красивым лицом, седые волосы и глубокие залысины придавали ему солидности.

— Хочу хорошего эля. — Макин сплюнул. — Этот арак оставляет кислый привкус.

Возможно, для хорошей казни не нужно веской причины, но, кажется мне, ни одна казнь, которую проводит церковь, не может быть хорошей. Всю жизнь я презирал отца Гомста за ложь и слабость. Ночь терновника и дождя выявила его лживость, словно молния ярко осветила темную комнату. Но эта лживость проявлялась не только в ту ночь. Справедливости ради следует сказать, что хилый оптимизм Гомста и его разговоры о любви имели мало общего с доктриной Римской церкви. Мой отец не допустил бы влияния священника на дела замка.

Слышались улюлюканья и насмешки, когда женщину с девочками затаскивали на помост, хотя большинство зрителей хранили молчание, стояли с непроницаемыми, безрадостными лицами.

— Ты знаешь, что общего между Римской церковью и той, что существовала до нее, с верой, которую исповедовали во времена Зодчих и столетия до них? — спросил я.

Макин покачал головой:

— Нет.

— Этого никто не знает, — сказал я. — Священник Антикус заглянул в каждую Библию, уцелевшую в глубоких подвалах после Тысячи Солнц, перелистал все священные книги, просмотрел все архивы Ватикана. Проштудировал все, что не сгорело, но могло сгореть, — каждую букву, каждую сноску. Богослов никогда не скажет тебе больше того, что тебе разрешено знать.

Священник расхаживал у края платформы и вещал толпе о грехе и колдовстве. Бриллиантовая россыпь на его одеянии ловила солнечные блики и разбрасывала их над головами ближе всех стоявших к помосту.

— Йорг, я никогда не водил тебя на проповеди богослова. — Макин развернулся. — Пойдем, выпьем хорошего эля.

Я наблюдал, как палач потащил сопротивлявшуюся девочку к виселице. Нас ожидало не только зрелище повешения, но прежде маленькое кровопролитие. Девочка боролась за свою жизнь как могла: на руках палача появились царапины.

— Не хочется с утра видеть трупы, сэр Макин? — Я подначивал Макина, но насмешка относилась в первую очередь ко мне, к тому, что вызвало у меня во рту неприятный кислый привкус, как у Макина — арак.

Макин заворчал.

— Называй меня слабаком, но я не хочу на это смотреть. Не хочу видеть, как вешают детей.

Я думаю, Макин никогда не имел пристрастия наблюдать казни ни детей, ни взрослых. Хотя много лет назад он втянулся в мрачный и кровавый мир братства, когда принял миссию защищать меня.

— Но они ведьмы. — Я отпустил еще одну ядовитую насмешку в свой адрес. Возможно, они были ведьмами. На своем пути я встречал немало самых разнообразных ведьм, и кажется, что с каждым годом все больше магии и волшебства проникает в наш мир через того или иного человека, словно ткань нашего времени все больше покрывается прорехами. Я уверен, священник обязательно приказал бы затащить меня на этот помост, если бы он знал, что я умею разговаривать с мертвыми, если бы увидел черные вены, бегущие по моей груди. Если бы у него хватило духу. Возможно, они и ведьмы, но только потому, что любая женщина может противоречить или выдумывать. А Рим больше всего на свете ненавидит выдумки и фантазии. Священник может приказать сжечь тебя, чтобы освободить от опутавших тебя чар, или найти более хитрый предлог, или вдруг уличить в алхимии, практиковавшейся Зодчими, и тогда умельцы будут умерщвлять тебя целую неделю.

Макин снова сплюнул, покачал головой и стал выбираться из толпы. Выказал мне осуждение. Своему, мать его, королю! Я почувствовал выброс злобы, это было бегство, я мог в этой злобе спрятаться. Но разозлил меня не Макин. Пусть люди молятся Богу, мне все равно. Возможно, из этого и получится нечто хорошее, но и хорошее мало что для меня значит. Вовлекай его в сети церкви, если это твой долг, и горько оплакивай его там. Но Рим? Рим — это оружие, которое используется против нас. Сладкий яд, которым кормят голодных.

На платформе девочка кричала, с нее принялись стаскивать одежду. Подошел мужчина, в руке он держал плетку, унизанную металлическими шипами, блестящими, красивыми.

— Это же епископ? — Как из-под земли рядом со мной возник Кент и положил свою руку на мою, которая непроизвольно начала вытаскивать меч. С его помощью я вернул меч в ножны.

— Да, Мурилло, — подтвердил я. Немногие отваживались при мне упомянуть имя епископа Мурилло. Я сожалел о гвоздях. Я медленно забивал их ему в голову, и все же недостаточно медленно, раз он смог выжить.

— Черный день, — сказал Кент, хотя я не понял, имел ли он в виду тот день или этот. Верующий или нет, он ни разу не поносил меня за племянника папы.