В узкой прослойке, слагавшейся из польской и еврейской либеральной интеллигенции, братья Гольдшмидты чувствовали себя как дома. Среди их друзей были знаменитейшие польские писатели того времени — многие из них создавали в своих произведениях образы евреев, с которыми польские читатели могли ощутить общность. Когда Якуб стал редактором польскоязычного еврейского журнала «Календарь», его польские друзья отдавали туда статьи, подтверждавшие их братство с евреями. Целью «Календаря», писал Якуб, было «помочь христианам понять евреев и иудаизм, перебросить мост через пропасть, все еще отделяющую евреев от остального мира». Однако Якуб разъярил маленькую, но влиятельную, общину ассимилированных евреев статьей, критиковавшей их за «духовную нищету», объявившей их «классом религиозных лицемеров, которые не верят ни во что». Он обвинил их в забвении своей ответственности перед массами еврейской бедноты.
Последней крупной публикацией Юзефа стала в 1871 году диссертация на тему талмудического закона о разводе. В предисловии профессор права Варшавского университета, руководитель Юзефа, воздал автору должное за то, что тот первым сделал эту эзотерическую тему понятной для польского народа — Юзеф явно намеревался сорвать мифологический покров с Талмуда, которому многие поляки приписывали странное и даже «коварное» поведение евреев. В отличие от других ассимилированных евреев, которые присоединялись к полякам в их критике священных иудейских книг как оказывающих реакционное влияние на их народ, Юзеф дает квалифицированный научный обзор еврейского закона (цитируя и немецкие, и иудаистские источники) и его действия в Польше с одиннадцатого века по девятнадцатый.
Не сохранилось никаких документов о том, как и когда Юзеф Гольдшмидт познакомился со своей женой Цецилией Гембицкой, но, возможно, это произошло в 1874 году, когда он читал лекции на тему еврейского брачного закона в Калише, старом промышленном городе на западе Польши. Ему было тридцать лет, ей семнадцать. Вполне вероятно, что у Юзефа были рекомендательные письма к влиятельным еврейским семьям Калита и, в частности, к отцу Цецилии Адольфу Гембицкому. Преуспевающий текстильный фабрикант, активный член как еврейского, так и польского общества, Адольф, сам сын врача, принадлежал к потомственным ассимилянтам и разделял страстные убеждения Юзефа. (Он даже стал чем-то вроде народного героя для еврейских бедняков Калита, когда спас их от положения бездомных, убедив губернатора сохранить их предназначенные на снос трущобы.) В следующем году в возрасте пятидесяти трех лет Адольф «рухнул, будто срубленный дуб, пораженный параличом» (как гласил позднее его некролог). Он, его жена Эмилия и их сын переехали в Варшаву, поближе к дочери, которая уже была либо замужем за Юзефом, либо помолвлена с ним. Когда спустя два года Адольф умер, Эмилия переехала жить к зятю.
Хотя в «Дневнике, написанном в гетто» Корчак с большой любовью упоминал о своей «бабуленьке» (единственной в доме «понимавшей» его), он был гораздо более сдержан в отношении матери, чей портрет всегда стоял на его письменном столе. «Моя мать. Об этом позже» так он писал в дневнике. Но это «позже» так и не наступило.
Глава 3
Признания мотылька
Я мотылек, опьяненный жизнью. Я не знаю, где порхать, но я не позволю жизни обрезать мои разноцветные крылышки.
Пока Генрику не исполнилось семь лет, его обучали дома бонны, как было заведено в образованных семьях, а затем отдали в «скучную, гнетущую» русскую начальную школу, где царила «суровая дисциплина», а польский язык и история находились под запретом. Свирепые учителя драли детей за уши, били линейками, а то и плетками.
Генрик никогда не мог забыть, как мальчика, который, проказничая, помочился на тряпку для стирания с доски, школьный сторож прижимал к столу, держа за ноги, а учитель чистописания стоял над ним с розгой. «Я застыл от ужаса. Мне чудилось, что следующим, когда они покончат с ним, буду я. И меня мучил страх, потому что секли его по голым ягодицам. Они расстегнули каждую пуговицу — на глазах всего класса».
При одной только мысли о школе он так нервничал, что несколько месяцев спустя родители забрали его оттуда. Но один урок он заучил на всю жизнь: взрослые детей не уважают. Он замечал, как детей толкают в конках, как кричат на них без всякого повода, как шлепают, если они нечаянно задевали кого-то. Им непрерывно угрожали: «Вот отдам тебя злому старику!», «Тебя засунут в мешок!», «Тебя украдет нищий!». Он напишет о детях как о беззащитном угнетенном классе, как о маленьких людях под пятой больших людей: «Мир взрослых вращается вокруг впечатлительного ребенка с головокружительной быстротой. Ничему и никому нельзя доверять. Взрослые и дети не способны понимать друг друга. Словно бы они — два разных биологических вида».