Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака

Хотя Корчак и старался скрыть свои переживания по поводу событий, происходящих на радио (да и во всей Польше), его сомнениями и болью полны письма, адресованные Иосифу Арнону. Вот что писал он 7 февраля 1936 года, незадолго до закрытия программы Старого Доктора: «Когда тобой овладевает чувство немоты, когда ты ощущаешь себя лишним, а всю свою жизнь — бесполезной, когда тебе хочется укрыться в каком-нибудь тайнике, чтобы в последний раз предаться размышлениям, когда дальнейшая жизнь перестает быть желанной — именно в этот миг откуда-то приходит доброе слово, дружеский отзвук прошлого. И мысли твои сразу меняют свое направление: „Что за вздор!“ И ты уже колеблешься: „Возможно, в конце концов, все не так уж…“ И каждый хочет что-нибудь добавить! Ты пишешь, что я вовсе не прав, полагая, что потерпел неудачу. Но ведь все, что в прошлом дарило мне радость, обратилось теперь в тяжкий изнуряющий труд, все, что представлялось важным, ценным, осуществимым, теперь порождает сомнения, дурные предчувствия, стыд. То немногое, чего я достиг, кажется ничтожным. Я дал себе клятву помогать детям, защищать их права, но могу лишь молиться или искренне благословлять их робкие, неуверенные шаги».

Арнон продолжал убеждать Корчака эмигрировать в Палестину, и тот не прекращал размышлять об этом: «Существует ли более подходящее место для защиты (словами) слабых и малых, чем земля Израиля? Это наполняет меня тоской и томлением. Но, к глубокому моему сожалению, я связан и перегружен своей текущей работой, которая находится на грани упадка». И все же Корчак заключает письмо обещаниями обдумать возможность приезда в Палестину, если будет уверен, что не окажется «бременем для этой страны».

Стефа поехала в Палестину навестить Фейгу и ее нового мужа (учителя, эмигрировавшего из России) в тот сложный период, когда радиопередачу Корчака сняли с эфира. К апрелю она планировала вернуться, и Корчак с нетерпением ее ожидал. Но в день предполагаемого возвращения она не дала о себе знать, как и на следующий день. Такое было на нее совершенно не похоже. Корчак опросил множество людей, не видели ли они Стефу. Никто не видел.

— Похоже, Стефа еще не вернулась, — сказал Корчак Наталии Висличке. С ней и ее мужем, филантропом, Корчак сблизился за последние годы. Нередко он заходил к ним поболтать, а то и обедал в их доме. — Не знаю, что могло с ней случиться.

Пока они пили чай в саду, юный сын Наталии, Альфред, то и дело выбегал из своей комнаты, чтобы убедиться, что мать никуда не ушла.

— Вот свидетельство того, что он вас любит, — заметил Корчак.

— Да он просто боится меня потерять, — пожала плечами Наталия.

— Но разве любовь не есть страх потерять? — сказал Корчак.

Именно такой страх почувствовала Наталия Висличка в его голосе, когда Корчак сетовал, что не знает, где Стефа. Впервые Наталия поняла, как успешно скрывал он от нее свою привязанность к этой женщине.

Стефа появилась через несколько дней и объяснила, что была страшно утомлена путешествием, которое с остановкой в Афинах длилось семь дней и семь бессонных ночей. Вернувшись, она отправилась сразу же к своему брату, приняла ванну, проспала целые сутки, а потом дала себе еще три дня отдыха, прежде чем вновь появиться в приюте.

Стефа уже планировала демонстрацию в интернате цветных платков, соломенных пеналов, линеек из оливкового дерева, морских раковин и прочих сокровищ, привезенных из Палестины. Разглядывая с Корчаком альбом с фотографиями, подаренный ей в кибуце перед отъездом на родину, Стефа стала говорить о Палестине как об их общем будущем. Ее поразила готовность Корчака всерьез обсуждать эту тему, хотя он и выражал сомнения, что приют сможет выжить, если оба они уедут. Стефа стала предлагать различные варианты, в одном из писем она с волнением излагала Фейге идею Корчака, согласно которой они могли бы поочередно проводить полгода в Палестине и Польше, причем один из них был бы в любое время готов связаться с приютом. «Национальные и религиозные проблемы обостряются с каждым днем, — тревожно добавляет Стефа в письме, имея в виду забастовки еврейских рабочих, протестующих против антисемитской политики правительства. — Враждебность пронизывает сам воздух, а это страшнее экономического кризиса. И похоже, с этим ничего нельзя поделать».

Когда в качестве прелюдии к более продолжительной поездке Корчак согласился отправиться в Палестину на полтора месяца летом 1936 года, Стефа снова взялась за перо, чтобы уведомить Фейгу. На этот раз Корчак в конце письма сделал шутливую приписку своим изящным четким почерком: «Уже говорю на иврите — Нецьян хецьян (отлично). Шалом, Корчак».