Король былого и грядущего

Волнение в войске все нарастало. Молодые гуси вовсю флиртовали или сбивались в кучки – поговорить о своих лоцманах. Время от времени они затевали вдруг игры, будто дети, возбужденные предвкушением праздника. Одна из игр была такая: все становились в кружок, и совсем молодые гуси выходили один за другим в середину, вытягивая шеи и притворяясь, будто вот-вот зашипят. Дойдя до середины, они припускались бежать, хлопая крыльями. Это они показывали, какие они смельчаки и какие отличные выйдут из них адмиралы, стоит только им подрасти. Распространилась, кроме того, странная манера мотать из стороны в сторону клювом, что обыкновенно делается перед тем, как взлететь. Нетерпение овладело и старейшинами, и мудрецами, ведающими пути перелетов. Знающим взором они озирали облачные массы, оценивая ветер, – какова его сила и по какому, стало быть, румбу следует двигаться. Адмиралы, отягощенные грузом ответственности, тяжелой поступью мерили шканцы.

– Почему мне так неспокойно? – спрашивал он. – Словно что-то бродит в крови?

– Подожди, узнаешь, – загадочно говорила она. – Завтра, может быть, послезавтра.

Когда день настал, все изменилось на грязной пустоши и в соленых болотах. Похожий на муравья человек, с такой терпеливостью выходивший на каждой заре к своим длинным сетям, с расписанием приливов, накрепко запечатленным у него в голове, – ибо ошибка во времени означала для него верную смерть, – заслышал в небе далекие горны. Ни единой из тысяч птиц не увидел он ни на грязной равнине, ни на пастбищах, с которых пришел. Он был по-своему неплохим человеком, – он торжественно выпрямился и стянул с головы кожаную шапку. То же самое он набожно проделывал и каждой весной, когда гуси покидали его, и каждой осенью, завидев первую из вернувшихся стай.

Пароходу требуется два или три дня, чтобы пересечь Северное море, – так долго ползет он по этим зловещим водам. Но для гусей, мореходов воздуха, для острых их клиньев, в лохмотья раздирающих облака, для небесных певцов, обгоняющих бурю, – час за часом по семьдесят миль – для этих странных географов (здесь подъем на три мили, – так они говорят), плывущих не по водам, но по дождевым облакам, – для них все было иным.

И это иное наполняло их песни. Были средь них грубоватые, были саги, были и до крайности легкомысленные. Одна, довольно глупая, очень позабавила Варта:

Иные в дорогу зовут берега,
Но травкою грязные манят луга.
Гу-гу-гу! Ги-ги-ги! Га-га-га!
Не шеи у нас, а подобье дуги,
Их словно бы слесарь согнул в три руки.
Га-га-га! Гу-гу-гу! Ги-ги-ги!
Мы травку пощипываем на лугу –
И другу здесь хватит, и хватит врагу!
Ги-ги-ги! Га-га-га! Гу-гу-гу! Гу-гу-гу!
Га-га-га! Нам грязь дорога!
Га-га-га! Ги-ги-ги! Трогать нас не моги!
Хорошо на лугу нам в семейном кругу!
Ги-ги-ги! Га-га-га! Гу-гу-гу![6]

Была еще чувствительная:

Дикий и вольный, спустись с высока.
И верни мне любовь моего гусака.

А однажды, когда они пролетали над скалистым островом, населенным казарками, похожими на старых дев в кожаных черных перчатках, серых шляпках и гагатовых бусах, вся эскадрилья разразилась дразнилкой:

Branta bernicla сидела в грязи,
Branta bernicla сидела в грязи,
Branta bernicla сидела в грязи,
А мы пролетали мимо.
Вот мы летим, дорогая, гляди,
Вот мы летим, дорогая, гляди,
Вот мы летим, дорогая, гляди,
На Северный полюс, мимо.

Одна из самых скандинавских песен называлась «Радость жизни»: