Коробки

Городок наш мне нравится. Поначалу он мне не по­казался. По вечерам заняться было нечем, а я был один. Потом мы познакомились с Джил. Скоро, всего через месяц, она перевезла ко мне свои вещи, и мы стали жить вместе. Никаких далеких планов не строи­ли. Нам было хорошо, у нас все складывалось. Мы твердили друг дружке: наконец-то повезло. А у моей мамочки в жизни как раз приключился застой. Вот она и написала мне, и заявила, что собирается переез­жать сюда. Я написал в ответ, что, по-моему, это она глупо придумала. Я уведомил ее, что зимой погода здесь хуже некуда. Я сообщил, что совсем рядом с го­родом строят тюрьму. Я предупредил, что летом тут не продохнешь от туристов. Но она сделала вид, что не получала моих писем, и все равно прикатила. А по­том, не прожив и месяца, заявила, что тут просто от­вратительно. И все так перевернула, будто это я заста­вил ее сюда перебраться, и это я виноват в том, что ей здесь так паршиво. Она начала названивать мне и при­читать, как все ужасно. «Внушает чувство вины», — вот что говорит на этот счет Джил. Мама ворчала, что ав­тобусы у нас ходят как попало, а водители все хамы. А какая публика в клубе для престарелых — она, знае­те ли, не в казино пришла. «Провались они все пропа­дом, — бурчала она, — вместе со своими дурацкими картами». Продавцы в супермаркете не улыбаются, механикам в автосервисе дела нет ни до нее, ни до ее машины. А с ее домохозяином Ларри Хэдлоком и во­обще все понятно. Она прозвала его Король Ларри. «Он считает, что раз у него есть пара лачуг для сдачи внаем и немного денег, то он лучше всех. Глаза бы мои его не видели!»

В августе, когда она приехала, было очень жарко, а в сентябре зарядили дожди. Лило почти каждый день. В октябре похолодало. В ноябре и декабре ле­жал снег. Но еще задолго до этого мама заладила ха­ять всё и всех, скоро я уже был сыт по горло и нако­нец сказал ей об этом напрямую.

Она заплакала, я ее утешил и подумал, что на этом всё кончится. Но через несколько дней она снова за­вела ту же волынку. Перед самым Рождеством она позвонила спросить, когда я приеду ее поздравить. Сказала, что сама она елку не наряжала и не собира­ется. А потом такое сказанула... Заявила мне, что ес­ли погода не улучшится, она покончит с собой.

— Не говори глупостей, — сказал я.

— Это не глупости, сынок, — возразила она. — В гро­бу я видела этот городок, только оттуда и готова на него смотреть. Мне тут у вас осточертело. Не знаю, зачем я сюда переехала. Поскорее бы помереть, что­бы больше не мучиться.

Я помню, что молчал в трубку и смотрел на мужи­ка, который сидел на столбе и чинил провода. На голову ему падал снег. Как раз в этот момент он накло­нился, держал его только страховочный пояс. А вдруг свалится, подумал я. Я понятия не имел, что гово­рить дальше. Но надо же что-то сказать. Чувства у меня были совсем не сыновние, в таких и призна­ваться-то стыдно.

— Ты же моя мать, — промямлил я наконец. — Чем я могу тебе помочь?

— Да уж чем тут поможешь, сынок, — вздохнула она. — Было время, когда можно было помочь. А те­перь уже поздно. Я так надеялась тут прижиться. Ду­мала, мы будем ездить на пикники и выбираться за город. Да какое там. Тебя не дозовешься. Вы всё ра­ботаете, и ты, и Джил. Дома тебя нет. А если дома, вечно трубку с телефона снимаете, чтобы никто не дозвонился. Я тебя совсем не вижу.

— Это неправда, — вставил я. Это и было неправ­дой. Но она продолжала, будто и не слышала. Мо­жет, действительно не слышала.

— И потом, эта погода для меня просто смерть. Ка­кие тут холода. Мог бы предупредить, что у вас тут се­верный полюс. Я бы тогда ни за что не приехала. Я хо­чу назад в Калифорнию, сынок. Там мне хоть есть куда пойти. А здесь у вас такая тоска. В Калифорнии вокруг люди. Там хоть есть друзья, которые мною интересу­ются. А тут всем наплевать. В общем, я теперь только об одном молюсь — дотянуть до июня. Если я столько проживу, если доживу до июня, я уеду отсюда навсегда. Такого гнусного места мне еще не попадалось.

Что на это скажешь? Вот и я не знал, что сказать. Даже говорить о погоде не имело смысла. Она бы за­велась еще сильнее. Мы попрощались и повесили трубки.