Коричневые башмаки с набережной Вольтера

Фонарщик в синем картузе, рабочей блузе из суровой ткани и в армейских усах один за другим гасил газовые фонари на улице Висконти.

Эфросинья встала в отвратительном настроении, скорбная ревматическими болями в шее, разыгравшимся люмбаго и колотьем в правой ноге. Заключив, что ей не вынести эту тройную муку без чего-нибудь бодряще-укрепляющего, и убедившись, что ее обожаемый отпрыск храпит без задних ног в своей комнате, толстуха угостилась кусочком сахара, смоченным в шартрезе. Обнаружила, что сахар, смоченный в шартрезе, – это волшебно, и позволила себе второй кусочек. Воспрянув духом, она умылась, оделась и приготовила завтрак для сына: огромная чашка кофе со сливками, пять бутербродов с маслом и миска чернослива.

Когда сонный Жозеф с опухшими после вчерашних возлияний глазами и вихром, торчащим на затылке, уселся за стол перед этой горой съестного, он лишь поморщился и ограничился двумя глотками кофе, совсем белого от сливок, с половинкой бутерброда.

– Который час?

– Восемь, котеночек.

– Почему ты не разбудила меня пораньше? Мне еще надо забежать к Айрис, а потом в лавку.

– Я тоже собираюсь на улицу Сены – надеюсь, эта бестолочь Мелия уже приведет к тому времени детей. Ну-ка кушай чернослив скорее, он очень полезен для кишечника.

– Спасибо, у меня кишечник и так в порядке, – проворчал Жозеф, отодвигая миску подальше. – Скажи-ка, матушка, а та книга в переплете под мрамор, которую ты по ошибке забрала у своей подруги…

– Нет-нет, это она по ошибке мне ее отдала, бедняжка.

– Ну да… Так что это за книга?

– Э-э… Да я толком и не поглядела, засунула ее куда-то, теперь и не вспомню. Что ты пристал со своей дурацкой книжкой?

Жозеф молча помахал у нее перед носом томиком в марморированной бумаге, найденным накануне.

– Ах, ну надо же, тебе страшно повезло, что ты откопал ее в таком бардаке!

– Расскажи мне о Филомене Лакарель. Ты знаешь ее подруг?

Эфросинья недовольно запыхтела и, воспользовавшись тем, что сын подошел к раковине вымыть чашку, закинула в рот еще пару кусочков сахара с шартрезом.

– Уа… бе… не… уа… бе… да… – гордо проговорила она с набитым ртом.

– Что? У тебя беда? – забеспокоился Жозеф.

– Я тебе не ябеда! – повторила Эфросинья, проглотив лакомство. – И про Филомену я мало знаю, кроме того, что она души не чаяла в генерале Буланже и в конфитюрах… А, вот сейчас вспомнила, Филомена придумала что-то вроде клуба, ну, знаешь, как у богатеев заведено – они там всякие сигары раскуривают и сплетничают почем зря. То есть Филомена сигары не раскуривала, понятно, у нее клуб, как у тех расфуфыренных фиф, которых ты называешь «тетеньками», – фифы тоже сплетничают в своих аристократических клубах напропалую, только не сигары курят, а веерами машут, бездельницы…

– Матушка, давай по существу. Что за клуб организовала Филомена?

– Клуб, где они с приятельницами обсуждали конфитюры, делились рецептами и всякими хитростями приготовления. Меня она тоже хотела туда заманить, но я наотрез отказалась: конфитюр – оно, конечно, вкусная штука, полакомиться я всегда готова, но чтобы сварить, тут я не дока, хотя есть у меня одна поваренная книга…

– Матушка, про клуб, пожалуйста.

– Название у него какое-то дурацкое… «Чего-то-там-ежки». – Эфросинья опять потянулась к бутылке шартреза.

– «Сладкоежки»? «Белоснежки»? – раздраженно подсказал Жозеф.

– «Фруктоежки»! – вспомнила Эфросинья. – Точно! Конфитюры свои они не продают – соберутся у кого-нибудь из клубниц и давай пробовать, что сами наготовили, и обсуждают, и дарят подругам горшочки с вареньем. Меня вот Филомена тоже угощала, а я Айрис отнесла, Дафнэ ужас как довольна была…

– А «клубниц» этих ты знаешь?

Эфросинья поскребла в затылке.

– Память у меня никудышная, котеночек, старая и сморщенная, как вот этот чернослив. Напрасно ты не ешь, я его в соке вымачивала сутки, нежненький он… Да, двух «фруктоежек» я встречала у Филомены за чашечкой кофе. Одна в булочной-кондитерской работает, вроде Шанталь ее зовут, а второй имя запамятовала, она модистка, держит шляпный бутик на улице с таким прелестным названием… угадай-ка сам это название, я туда попаду после смерти наверняка, с моей-то беспросветной жизнью!

– Адский пассаж? – предположил Жозеф.

– Смейся над матерью! Райская улица. Рай-ска-я!

Молодой человек поднялся, накинул куртку, нахлобучил на голову подаренный женой котелок и сунул книжицу в марморированном переплете в карман. Эфросинья вцепилась ему в рукав:

– Уже уходишь? Бросаешь родную мать на краю погибели? Я же сказала, что проведаю Айрис сама, скоро пойду на улицу Сены, посиди еще немножко, котеночек!

– Извини, матушка, мне пора. Если вспомнишь имена подруг Филомены, запиши их, пожалуйста.

– Иисус-Мария-Иосиф! – вздохнула Эфросинья, подставляя сыну щеку для поцелуя.