Корабль отстоя

Он уже не слышит. Он уже весь в «Катюше». Вводит аккуратненько так, осторожненько, стрелочки пошли-пошли, ожили-ожили, родимые, и тронулись-тронулись с места, милые, компрессор, компрессорок наш водородный подключился-подключился, пошел-пошел, уютненький, а стрелочка водородная задрожала – это самый тяжелый момент, задрожала, теперь все от ловкости рук, задергалась, точнее, от их чувстви… тельности… чувствительности… их… все сильней и сильней дергается… от чувствительности их… к происходящему и… к… клапану особенно – вот он его только повернул чуточку… вот ещё… и – как да-да-х-нет!!!

Будто в узкий, стальной колодец упал металлический шар!

Зубы… слева… заныли… а во рту… кисло… слюни в ступе… во… до… р-ррр-о… д… е… ба… нул… ту… точ… ки…

Я глаза приоткрыл – тухлять карманная… все живы… вроде…

Матросик-то сразу сбежал, а Константиныч стоит всклокоченный.

– Ну, теперь-то, – говорит он мне, безумный, – точно азотом продувать будем.

ДЕМОКРАТИЯ

– Я не знаю что такое демократия. Особенно в армии.

Это мы со старпомом в кают-компании разговариваем. Вернее, говорит у нас он, а я только слушаю. На дворе 1988 год и демократия докатилась уже до всего, даже до подводного флота.

– Хрен его знает! Может, я дурак? Как считаешь?

Беседуем мы после проворота оружия и технических средств, и ещё у нас завтрак сегодня был на борту не совсем абсолютное говно, вот старпома на речь и потянуло.

– Может, это народоизъявление? А? Как думаешь? Я вот курсантом был. Второго курса. И на построении командир наш вдруг с вопросом: «Кто хочет петь?» – все молчат. Он: «Тогда поступим по справедливости. На первый-второй рассчитайся!» – «Первый! Второй! Первый! Второй!» – «В две шеренги стройся!» – «Раз! Два!» – «Первые номера – первые голоса! Вторые номера – вторые голоса!» Вот и все народоизъявление.

За бортом зима и ветер в Краю Летающих Собак. Почему «летающих»? А ветер такой силы, и все ледяное, гладкое до полюса, как подует, так они и полетели. Идешь, бывало, втроем, цепляясь друг за друга, ветер тащит по земле – и вдруг мимо с ужасающим скулением где-то над головой пролетает мохнатый комок – пса на воздух подняло.

– Зам страдает. Ему насчет демократии бумагу спустили. У него вчера на роже было выражение «здравствуй, жопа, новый год!», которое по истечению некоторого времени поменялось на «чтоб к исходу сентября родила богатыря!» Я ему не завидую.

Старпом – Переверзиев Андрей Антоныч по кличке «Переверзец!», на вид сто тридцать килограмм, базовое выражение лица «мастино неополитано», заслуженный, подо льды ходил.

– Член у него на демократию не поворачивается. Это ж все равно, как гребнистому крокодилу пристроить соску попугая! Утренней эрекции нет. Я его понимаю. Спросил с утра после бумаги: «Как эрекция?» – а он только рукой махнул. Скоро! Скоро, помяни мое слово, Саня, наступит им полный… переверзец, не будь я Переверзиевым Андрей Антонычем. Кстати, у кого из классиков написано «их гнали в шею по пизде мешалкой»? А? Ну? Не знаешь? Вот! У Пушкина. В «Капитанской дочке». Да-а! Одно, знаете ли, удовольствие! Только не надо проверять, бросаясь в личную библиотеку на колесах, я это между строк прочитал. Так что скоро мы с тобой увидим нашего зама мародерствующим на помойке, отнимающим пищу у серых ворон и мышей. У крыс!

Старпом пожевал губами, вперив взгляд в будущее.

– А и хорошо! Знаешь, я так подумал, тихо, сам с собою – а и хорошо! Представляешь, идем мы – чистые, гладкие, при деле, а он побирается. И вид у него нездоровый, и пульс, а в уголках рта слюна собачья и в глазах – гной. А тело-то, тело как чешется! Как оно, бедное, чешется, страдает, значит! Язвы! Трофические! Струпья! Парша! А все потому, что страдает душа или то место, где она должна была вырасти, но – облом. Фигушки! Не выросло! Кончено! Тело на вынос! И пойдут они, сирые все, кто чем зарабатывать. Продавать пойдут, вот увидишь. Им же продать ничего не стоит.

Вот там сущность наружу-то и повадится. И будут звать её «сучность».

Я так понимаю, что демократия – это вроде как справедливость. А? Как полагаешь?

КРЕМОВЫЕ РУБАШКИ

Мы с Саней Гудиновым решили начать новую жизнь и каждый день носить на службу свежую кремовую рубашку. Вы же знаете, что рубашки эти – совершенная дрянь. Под черной тужуркой они постепенно приобретают угольный оттенок ткани, а на воротнике и на рукавах абсолютно не отстирываются, и потом их гладить – одна морока. Не хотят они гладиться, да и некогда же всегда – на службу надо бежать.

Мы с Саней в одной квартире живем. То есть, жена его на нашем севере чудном не появлялась никогда, потому что сказала однажды: «Ты хочешь, чтоб я там окончательно зеленью взошла что ли?»

Так что жили мы вдвоем: меня Саня пригласил. «Чего, – говорит, – тебе по всяким подвалам шастать».

А мне и ладно. Мне же главное ночью, чтоб помыться и в кровати очутиться.

А утром в 6.20 на службу.

Но теперь мы каждый день ещё и свежую кремовую рубашку станем надевать, от чего чувствовать себя людьми постоянно будем.