Корабль идет дальше

Протест вызывает негодование в комендатуре. Все остается по-прежнему, но доску с фамилиями капитанов приходится снять. Слишком уж непреклонно звучат слова протеста, и комендант понимает, что никакая сила не заставит капитанов нести эти дежурства.

Скоро Новый год. Месяца за полтора до него началась подготовка к встрече. От пайка хлеба ежедневно отрезали по ломтику толщиною в бумажный лист и копили десятиграммовые пайки маргарина. Решили отпраздновать Новый год несмотря ни на что и в этот вечер почувствовать себя сытыми. Для этого требовалась большая воля. Некоторые не выдерживали и съедали все свои накопления.

Наконец наступил канун. Лагерное начальство милостиво разрешило в этот вечер не выключать электричество до 23 часов. Мы встречали Новый год по московскому времени. За столиками с импровизированными тортами, сделанными из размоченного в воде хлеба и маргарина, с кружками шалфея в руках сидели одетые в свои парадные и форменные костюмы моряки. Худые, бледные, с ввалившимися глазами, они очень походили на скелеты. Посредине камер стояли маленькие елки, принесенные из леса, окружающего замок. Их украсили искусно вырезанными спиральками из жести, разноцветными лоскутками, на вершине водрузили пятиконечные картонные звезды, обернутые станиолем.

Ровно в двенадцать подняли кружки и поздравили друг друга с Новым годом. Это было необычное поздравление:

— За победу над Германией в будущем году, за освобождение нашей Родины, за Красную Армию!

И вдруг кто-то сказал:

— А помните… Медленно идет крупный снег… Магазины сияют витринами. Ты бежишь нагруженный покупками. В карманах бутылки с шампанским, в руках свертки, коробки с подарками. В каждом доме нарядные люди, гремит музыка… Эх, неужели не доживем?

— Доживем. Давайте закурим.

На столе стоит жестяная банка, полная окурков. Дары работающих в городе. Долгое время они собирали их на улицах и сохранили для Нового года. Голубые дымки заполняют камеру. За ними чудятся родные края и лица…

Я вспоминаю жену, сына и маму… Как она умела обставлять встречу Нового года! Напечет всяких вкусных вещей, купит и украсит с внуком елку, принарядится, выглядит такой молодой и красивой. Глаза блестят… Она любила встречать этот праздник дома. Говорила, что это семейное торжество, и сердилась, когда мы куда-нибудь уходили…

Вспомнилось мне и празднование десятилетия нашей с Лидочкой свадьбы. Собрались самые близкие друзья: Степанида, Женька Мартынцев, Коля Крюков, Леник Круликовский… Нанесли много цветов. Пили шампанское, смеялись…

Вдруг Женька заорал:

— Чествовать их как стариков! Десять лет прожили вместе. Поди, уж надоели друг другу хуже горькой редьки?

Мы не согласились. Я взял карандаш и подсчитал, что за десять лет совместной жизни едва-едва наберется два года, что я был дома. Остальное время плавал по морям и океанам. Мы потребовали, чтобы нас поздравляли как молодоженов. Все согласились…

Возник в памяти Пакидьянц и его отплытие в первый рейс на «Товарище» из Ленинграда… Он угощал меня настоящим аргентинским ромом, который утащил у старпома. Юрка был возбужден, весел и трещал без умолку:

— Вот встретимся лет через десять. Будем уж капитанами. Сядем, выпьем и вспомним, как я работал буфетчиком. Вот смехота! Правда?

И Пакидьянц, и Степанида, и Женька сейчас плавают на судах, помогают фронту, защищают Родину… О другом не думалось.

Тогда я не знал, что Георгий Васильевич Степанов, старший лейтенант, в первые дни войны подорвался на вражеской мине на своем тральщике и никогда уже не поднимется на мостик… Не знал я и того, что Пакидов, выйдя в свой первый капитанский рейс, — его только назначили капитаном, — был торпедирован немецкой подводной лодкой, и никто из Команды не остался в живых… И Женька Мартынцев чуть не распрощался с жизнью, когда госпитальное судно «Андрей Жданов» попало на минное поле… Не знал я, что Колю Дуве зверски расстреляли фашисты прямо на воде, когда его, раненого, пытались втащить в шлюпку… И о том, как погиб мой соученик Саша Остроумов, находясь в конвое «PQ -16», как был застрелен на палубе с вражеского самолета Степа Клименов, как тонул Коля Тюненко, тогда я не знал…

А в камере вились голубые дымки, и каждый думал о своем. Потом опять кто-то прервал молчание и снова спросил:

— А помните…

В этот вечер комендант тюрьмы пожелал лично сделать обход камер. То, что он увидел, поразило его. Убранные елки, блестящие нашивки, красные флажки на столах и рукавах, серьезные и торжественные лица — это было невиданно в тюрьме, за колючей проволокой, где все разумное должно было исчезнуть, уступив место животному страху и приниженности.

Комендант повернулся к Маннергейму и Вейфелю и довольно громко спросил:

— Откуда у этих людей столько патриотизма? Откуда это мужество, презрение к действительности? Может быть, они не понимают того, что происходит?

Нет, господин комендант, мы понимали все…