Копенгага

Хануману казалось, что это была бесконечная прогулка. Отель, в котором они остановились, находился у озера, над которым нависал узорчатый мостик. Они прошли по мостику, и он глянул вниз, увидел себя на мосту, отражающимся в озере, и чуть не потерял сознание. Он бы упал, если бы его не подхватил с одной стороны Израэль, а с другой — Хуссум. Израэль засмеялся в голос. Хуссум молча поправил очки, глядя по-прежнему вперед. Рядом плелся афганец, его уже распирало, он начал жаловаться на потовыделение и волны какого-то озноба. При этом он утверждал, что ему жарко.

Пока дошли до пиццерии, Хануман три раза умер и четыре раза воскрес. Последний раз, когда они вышли на площадь. Он неожиданно вспомнил, что уже был в Силькеборге, и даже на этой самой площади. Его обдало ветром, который рванул голубей с площади. В душе заколебались сомнения. Какая-то часть полетела со стаей. Какая-то часть продолжала идти в толпе беженцев в направлении пиццерии. Но все уже было ненастоящим.

Израэль молчаливо подмигивал ему, бросал шуточки в стороны от себя. Хуссум смотрел в тарелку. Афганец жаловался учительницам на повышенное давление. Он говорил, что у него учащенное сердцебиение. Ему было плохо. Он все с себя порывался снять свитер. Но ему не позволяли остаться в майке. В сторону Израэля он кидал слова «яд», «отравитель», грозил пальцем, но в шутку. Израэль смеялся. Хуссум молча ковырялся в тарелке.

Вечером снова курнули. Говорили. Афганец не курил. Он сказал, что больше никогда не станет пробовать этот яд. Он чудом остался жив и был счастлив; больше испытывать судьбу он зарекся.

Перед сном Хуссум и афганец очень долго молились.

Израэль и Ханни вышли на воздух. Остались вдвоем, решили скрутить последний косяк на сон грядущий. Израэль крутил. Глянул с прищуром на Ханни и сказал, что не верил, не верил, что про него и Александра говорили.

Про Александра верил, про тебя нет, — сказал он. — Обманчивый ты. Производишь впечатление человека, который знает, куда идет, а сам — мятущийся и слепой.

Хануман ничего не сказал.

А что я мог сказать, если это чистая правда! — И метнул в меня взгляд уличного попрошайки.

Больше он не ширялся. Затаился, ушел в себя. И тут началось…

Власть в лагере опять поменялась. Наехали конголезы. Да такие кабаны, что даже грузины и армяне, какие еще оставались, притихли. Негры сколотили себе баскетбольную площадку, играли в футбол и всех заставляли заниматься спортом. Они перетрахали всех девок в Фарсетрупе. Они сильно отличались от тех негров, какие обычно приезжали в Данию из Африки.

Подъезжаем к Оденсе…

Хануман засобирался…

— Потихоньку отпускает, — сказал он.

Вышли в тамбур, на всякий случай, чтобы не пропустить… Мало ли…

— Да, ты прав…

Он несколько минут постоял молча, просто глядя в темноту сквозь стекло дверей…

— Кофе хочешь? — спросил я.

— Нет, — сказал он.

— А я выпью…

Подошел со стаканчиком…

— Дай попробовать, — попробовал, — дрянь…

— Знаю…

И тут он заговорил о своей жизни, которая пошла коту под хвост, как машина с обочины. С того самого злосчастного дня, когда он увидел, как в лесу, где он имел несчастье делать свои снимки, подглядел, как трое парней — городских, как и он (и он их даже узнал), — изнасиловали деревенскую дурочку. Он не рискнул вступиться. Но сделал снимки. Когда те с грохотом улетели на своей машине, он отвел девушку в участок. Все засвидетельствовал. Девушка написала заявление. Сделали медицинскую экспертизу. Все, как полагалось. Парней разыскали. Его статья со снимками немедленно вышла в газете. И его тут же уволили, выгнали из института, упекли за решетку, предъявив ему обвинение в лжесвидетельстве. У одного из насильников (заводилы) отец был генералом. Быстро обернули дело против Ханумана, обвинили в шантаже, девушка отказалась от показаний, подписала все, что подсунули, и таким образом Хануман стал злодеем, который якобы застращал девушку написать то лживое заявление.

Поезд притормаживал. Проглядывал сюрреалистический перрон. Неоновые боги включили свет. Нас ждали сумерки.

Отец Ханни был не без связей, герой двух войн, орденоносец, дважды раненый — в подмышечную впадину и копчик, ветеран в чине. Вытащил сынка из-за решетки и отправил, пока не поздно, на Крит, где тот учился, получал какую-то стипендию, а потом пустился в свое бесконечное странствие…

— Вот так я оказался здесь, — сказал он.

— В этом поезде, — добавил я.

— Да, в этом поезде, — согласился он.

Двери раскрылись.

Мы вышли.

ЧЕТВЕРТЫЙ ОБОРОТ Новелла

1