Контрольный выстрел

В пятнадцать я был дерзким отроком. Я стригся коротко, выбривал пробор, носил широкие короткие чешские пальто на трех пуговицах с рукавом реглан. Или желтую куртку. Я увековечил это сооружение из обивочной ткани в книге «Подросток Савенко». Вот эту эстетику выбирал уже я сам. Правда, когда я окончил школу мне пришлось потеснить эту свою восточно-европейскую эстетику (пальто было чешское, а стриг меня парикмахер-поляк) русской пролетарской. Осенью 1960-го, монтажником-высотником семнадцати лет ездил я на работу в морозных трамваях этаким тамплиером пролетариата: в солдатских сапогах и фуфайке, подобной той, в которой сейчас сижу в камере 22/23 и пишу эти строки. На голове у меня была отцовская военная шапка. Помню однажды, спустившись с колбасы трамвая в таком виде я столкнулся на одной из остановок с влюбленной в меня в школе красивой губастой девочкой Олей Олянич, в компании ее старшего брата. Я шокировал Олю и разочаровал. «Мы думали ты в литературный институт поступишь… Ты же стихи писал», — мямлила она. Хорошо еще, что трамвай наконец поехал дальше и я занял место на колбасе. (Признаюсь здесь в слабости. Встреча эта не прошла для меня безнаказанной. Вскоре я уволился из строительно-монтажного треста и завода имени Малышева. Виновата Оля Олянич.)

Осень 1961 обнаружила меня в том же коротком модном пальто, куда я спасительно нырнул опять, в том же в котором ходил в пятнадцать, уже в потертом. Я стал посещать в нем жаркие классы кулинарного училища. Пальто, я не сообщил, было темно-коричневое. Брюки мои были такие узкие, что нога с большим трудом протискивалась в штанину. Очевидно я был тщеславен и хотел быть заметен. В осень 1961 и весну 1962 года в городе Харькове таких как я было немного… В кулинарном училище был еще только один, с отделения официантов, но он был попроще. Собственно говоря, поступая в училище, я хотел стать официантом («Иди Эд, в халдеи там всегда будешь с бабками!», — поощрял меня мясник Саня Красный, мой старший друг. Это была его идея). Но набор в официанты, оказалось был уже закончен, пришлось идти на отделение, которое готовило поваров. Училище при всей своей социальной ничтожности располагалось в самом центре города на Сумской улице, напротив «Зеркальной» струи в лабиринте одноэтажных флигельков, наискосок от театрального института. Что делал в это время в Ливерпуле Джордж Харрисон, возможно продавал мороженое или был учеником слесаря, я не помню, но он уже держал гитару, а я с 1958 года писал стихи.

Меня дергало в конвульсиях, я никак не мог выбрать стиль современности, т. е. никак не мог выбрать какой будет моя жизнь. Потому в течении следующих нескольких лет мне не раз еще пришлось совершать радикальные переодевания: то тамплиер пролетариата, то желтая куртка, то белые джинсы. Впоследствии подобные резкие скачки амплитуды колебания стиля стали характерными для моей жизни.

В 1963–1964 годах я работяга-литейщик, в три смены загружаю печи, пью соленую газировку, исповедую философию рабочего класса. Настроение, — как у рекрута едущего на работу. (Читатель смотри «Ангелов Ада и Адама Смита»). К осени 1964 года у меня однако огромный гардероб — шесть костюмов, три пальто, каждую субботу, — молодые рабочие мы посещаем ресторан «Кристалл» с нашими девушками. Короче была этакая атмосфера американских фильмов о рабочем классе. Джордж Харрисон уже выступает в «Пирамиде», «Биттлз» уже начинают становиться очень известными. В октябре 1964 года судьба закручивает меня в воронку и швыряет в харьковскую богему — я молодой сожитель еврейской девушки старше меня на шесть лет. Вино, стихи, книги. Эстетика меняется и оформляется соответствующим с жанром bildungsroman, романа о воспитании, рабочий парень спешно переделывается в молодого интеллектуала и поэта.

Следующий этап bildungsroman: сцена 30 сентября 1967 года: молодой поэт приземляется на Курском вокзале в Москве с большим чемоданом. Одет он, правда, в обноски эстетики прошлого периода на мне черное длинное ратиновое пальто, черная кепка аэродром (портной был — армянин) американские сапоги, черные брюки и жилет. К Че Геваре в джунглях Боливии уже приближался в эти дни его смертный час. В Китае, второй год по зову Мао вовсю бушевали хунвейбины: миллионы детей и старших школьников. В следующем году взорвется молодежь в Европе: в Праге и Париже, в Сан-Франциско и Лос-Анджелесе уже бродят хиппи, возникшие первые (?) в калифорнии и в берлине. Популярны: Тимоти (?) пророк ЛСД, философ Герберт Маркузе, писатель-мистик Кастанеда. Парижский и берлинский молодежные бунты оставляют миру имена рыжего Даниэля Кон-Бендита и Руди Дучке.