Контроль

Она ее сразу всю ухватила, не успев даже словами выразить. Стучит паровоз по рельсам — значит, проломал ворота и сам при этом с рельсов не сошел. Скрежещет что-то. Это обломки ворот и обрывки колючей проволоки по земле волочатся. Жива она — тоже понятно. Она с кучи угля по охранникам на тормозной площадке стреляла. Кочегар в это время на нее лопатой замахнулся. И убил бы. Но выстрелила Настя ему в лицо, и в это же время охранники у ворот всю будку паровозную пулями изрешетили, заодно изрешетив помощника машиниста и кочегара. Кочегар упал на нее, прикрыв от пуль.

5

Темнота. В темноту поезд несет. Во мрак. Это тоже понятно: обломки ворот разбили прожектор и фонари паровозные. Только топка внутренности кабины паровозной адским светом освещает.

Одна Настя в кабине паровозной. Взбесился паровоз. Выдыхает энергично, как спринтер на дистанции. За какой рычаг тянуть? За этот?

Страшные рычаги: потянешь не тот — взорвется котел. Стрелки на манометрах и так в края шкал уперлись. И скорость выше и выше. И ритм колесный, точно как танец смерти у людоедов племени тумбу-юмбу.

Ничего не видно. Только слышно: по крышам бегут. Прикинула Жар-птица. Было у нее два полных магазина. Два магазина по восемь. Шестнадцать патронов. Сколько осталось? Сколько охранников на тормозных площадках? И куда бегут? И пуст ли поезд? Может, он зэками забит? Ясно, забит. Вечером эшелон в зону расстрельную загнали. В четыре утра разгружать планировали. И группами по пятьдесят — к шкафам. Ясно, забит эшелон. Иначе не охраняли бы его, пустой. Однозначно: в эшелоне — приговоренные к смерти. Это строители подземного города в Жигулях. Износившиеся строители.

Прет эшелон во мрак и вроде качается слегка. И вроде рев прибоя Настя слышит. Все сильнее поезд качает. Даже в паровозе качание ощутимо. Из стороны — в сторону. Из стороны — в сторону. И рев: ухх! Влево понесло: ухх! Вправо: ухх!

Рассказывала Анна Ивановна, учительница интеллигентная, полный срок оттянувшая, что есть такой прием из-под расстрела уйти. Если понимают люди, что везут их на смерть, и если везут их не в «столыпиных», а в «краснухах»[3], то есть шанс освободиться. Не всем. Все, сколько есть людей в вагоне товарном, разбегаются и валятся на стенку: ухх! Разбегаются и валятся на другую: ухх! И песню орут: «Мы умрем!» Припев у нее: ухх!

Поначалу толчки влево-вправо никак на вагон не действуют. Зэки — людишки тощие, немощные, а вагон — многотонный. Но упорству человечьему покоряются даже вагоны стальные. И паровозы. Понемногу начинает вагон раскачиваться. Вправо. Влево. Вправо: ухх! Влево: ухх! Чем больше скорость, тем лучше.

Конвою, ритм уловив, лучше прыгать с тормозных площадок. Тут уже ничем не поможешь: если охрана ритм раскачивания уловила, то и зэки в других вагонах его уловили. И поддержали. Пафос самоубийственного освобождения по закрытым вагонам как по бикфордову шнуру передается. И по эшелону песню орут: «Мы умрем!» И во всех вагонах бросаются на стены в едином порыве, в едином ритме.

Перед смертью к человеку освобождение приходит. Остается человеку несколько минут жить, но понимает он, что мертв уже, что от смерти уже не увернуться, и вот она сейчас… Вот именно в этот момент человек становится свободным. Он бояться перестает. Нечего ему больше бояться!

И не в том свобода, что кто-то из них, может быть, не свернет шею, а в том, что не боятся люди смерти и вообще ничего не боятся. Стоит только отрешиться от этого липкого, мерзкого страха смерти, и человек свободен. Если смерти не бояться, то все остальное не страшно.

А чего, спрашивается, ее бояться? Один же черт, всем нам подыхать. И вот только перед смертью люди понимают, что зря всю жизнь боялись. Отрешиться бы давно от страха, совсем бы другая жизнь была…

Стонет эшелон, стонет, раскачивается: вправо, влево, вправо, влево… Ухх, ухх, ухх… Настя узнала: это именно тот гул, это именно то раскачивание смертельное. Мало кому живым из катастрофы уйти удастся. Может, никому. Кто знает, под какой откос лететь предстоит? Кто знает, на какие скалы вагоны упадут, в какой реке утонут? И сейчас смерть заберет всех. А пока свобода ликует по запертым вагонам. А пока орут люди и бросаются от стены к стене в веселье самоубийственном, в восторге предсмертном. Нарастает ритм, как пляс шамана. Все чаще, чаще.

И конвоиры на крышах вагонных больше не стреляют в Настю. Не до нее. Тем, кто на тормозных площадках остался, хоть прыгать не высоко. А тем, кто на крыши забрался, каково им?

А Насте хорошо. Она тоже в самоубийственном ритме. Ей тоже весело. У тех, кто в вагонах, выхода нет. Двери — в замках, окна — в решетках. А у нее есть возможность прыгать. Только из ритма выходить не хочется: ухх! ухх! Вправо. Влево. Вправо. Влево. В любой момент наступит резонанс, совпадение амплитуд, и полетим все вверх колесами. Полетим в смерть.