Контракт со смертью

Я не знаю судьбу Вадима Кудикова и его товарищей — тогда, в феврале, они сделали выбор. Это был отчаянный поступок в общем-то обречённых. Они понимали, что идут на заклание, что их жизнь и жизнь близких под угрозой, что ночью может влететь в окно бутылка с зажигательной смесью, что очередная доставка гуманитарки в какое-нибудь село может оказаться дорогой в один конец. Это они принимали гуманитарные колонны, разгружали и потом развозили по селам и хуторам так необходимые людям продукты, вещи, медикаменты. Тогда, да и сейчас трудно было понять, кто свой, а кто чужой, поэтому судили не по словам, а по делам. Но добрые дела этих людей запомнятся надолго. А Кудикова и его заместителя украинская власть сразу же внесла в «Миротворец» и выпустила листовку, предлагая за их голову огромную сумму.

Говорили, что это был неискренний выбор. Что у него на складах лежали тонны семечек и зерна, и их надо было спасать, иначе просто разграбят. Может быть, может быть. А в чём, собственно, его вина? В том, что мотив сотрудничества с нами — спасение своего добра? Ничего зазорного в этом мы не видели. И вообще готовы были работать с любым, кто принял бы протянутую руку помощи. Да и чем отличалась их мотивация от мотивации тех же контрактников, которые за деньги пришли воевать. Но деньги идеей быть не могут: деньги — это только цель или, на худой конец, средство достижения цели.

10

Хотя и были мы в «гражданке», но за местных сойти ну никак не могли даже при условии, что Липцы довольно маргинальны. Здесь всегда было много приезжих, живших сезонно, или дачников, неуловимо выделявшихся манерой держать себя. Да и наша «гражданка» разительно отличалась от одежды местных, поэтому в толпе раствориться среди местного населения не удалось. Даже не потому, что на рукавах курток и бушлатов были белые повязки: особняком державшийся Ленск всё равно был неотделим от нас. Не потому, что в руках Мишки были фотоаппарат и видеокамера. Не потому, что на мне был афганский бушлат, а в распахнутом вороте Витиной куртки виднелся десантный тельник. Мы просто были другими даже в малом, из которого складывается большое целое: взгляд, походка, речь, непременные «здрасьте-спасибо-пожалуйста-извините». И всё равно мы пошли в народ — нам нужна была картинка, нам нужны были лица, нам нужно было напитаться атмосферой жизни занятого нами райцентра.

Увы, интересных сюжетов не нашлось. И не потому, что их не было: мы ещё не решили, что можно показывать, о чём можно говорить, что вообще надо — у нас не было редакционного задания, а в этом иногда минус фрилансерства, иначе стрингерства. И ещё немаловажная деталь: мы не имели права подставлять людей, доверившихся нам, вошедших в кадр и решивших откровенничать. Где-то подспудно мы опасались, что им могут не простить даже простой бытовой разговор с нами. Так и случилось, когда наши войска ушли с этой земли, бросив людей на произвол судьбы. Точнее, на произвол нацистских карателей.

11

К обеду подтянулась на базу вся наша группа. Впервые за эти дни почувствовал голод. Гарик чистил картошку, привезенную нами с собою, щурился как кот, когда вырывалось из-за облаков солнце, и даром, что не мурлыкал.

Витя соорудил таганок из диска колеса, приспособив его на шлакоблоках, и горелки, подсоединив её к газовому баллону. В одолженную у кого-то из благодарных местных огромную эмалированную кастрюлю он налил воды, водрузил её на таганок и взялся за сервировку стола, которым служил фанерный щит.

Кама витийствовал, вещая о своих былых подвигах и славе, заодно поругивая Гарика за слишком толстые очистки. Не выдержав расточительства, он сам взялся за нож и из-под лезвия колечком закрутилась тоненькая стружка кожуры. Он мастерски делал всё: стрелял, боксировал, работал в спарринге, разрабатывал операцию, снимал, беседовал.

Мы с Мишкой покуривали, просматривая отснятое и изображая самое интеллектуальное ядро нашей проголодавшейся группы.

Чёртом из табакерки вырос в дверном проёме 37-й и зачастил скороговоркой, что нам с Камой надо срочно ехать с ним, потому что их ребята задержали сирийца, по всем статьям наёмника, и его надо срочно допросить. Мы попытались объяснить, что пребывание в Сирии отнюдь не означает владение арабским, но он уже тащил нас к машине.

Сириец, щуплый, но мускулистый, сидел на стуле посредине комнаты, раздетый до плавок, с заклеенными скотчем глазами, и дрожь пробегала по его телу. Нет, он дрожал не от страха — от холода. Над ним нависал огромный, раза в два больше сирийца, боец и очень доходчиво советовал рассказать правду, аргументируя советы звонкими шлепками по затылку. Наверное, пленник понимал, что должен признать своё участие в наёмничестве, но пока не собирался этого делать.

Пришлось его остановить, сказав, что для начала надо разобраться с его документами и попытаться разговорить без силовых методов допроса.