Константин Великий

Одновременно с этим, благодаря возникшему иудео-эллинистическому синтезу, происходил встречный процесс открытия и восприятия ветхозаветной еврейской традиции со стороны греческих и римских язычников, и если они уже принимали какие-либо постулаты ветхозаветного мировоззрения, то принять христианство им было проще, чем тем язычникам, которые открывали его с нуля. Действительно, принятие Христа для любого язычника предполагало принятие всего библейского мировоззрения, и поэтому христианским миссионерам приходилось объяснять язычникам гораздо больше, чем иудеям. Например, для того, чтобы признать Христа Мессией, Искупителем, Спасителем и самим Богом, нужно сначала иметь представление о том, что такое библейский Бог, что такое Мессия, Искупление и Спасение и зачем они нужны. Поэтому открытие Христа для любого язычника означало открытие всей библейской парадигмы, от самой идеи Бога-Личности и творения мира «из ничего», которых не знало ни одно языческое учение.

Учитывая все возможные трудности распространения христианской Церкви по странам Средиземноморья в I веке, начиная от временных интервалов путешествия по морю и по суши в те времена и заканчивая агрессивным сопротивлением христианам изнутри иудейского народа и извне, нет ничего удивительного в том, что открытие Христа со стороны грекоримской интеллектуальной элиты произошло далеко не сразу, а не то что принятие христианства. В первой половине I века христианство в основном распространялось среди иудейских общин и воспринималось со стороны как очередное направление внутри иудейской религии, и поэтому не стоит удивляться тому, что в греческой и латинской литературе того времени мы практически не встречаем ни одного упоминания о Христе и христианах, и только потом, когда христиане выделились из иудейской общины и людей нееврейского происхождения среди них стало значительно больше, они стали заметны как фактор римского общества. Если же взять интеллектуальный аспект христианской миссии, то ключевую роль здесь сыграла Александрия.

В столице птолемеевского Египта Александрии уже в III веке до н. э. образовалась крупнейшая иудейская диаспора, настолько эллинизированная, что уже забывающая язык предков, и поэтому в ее среде возникла идея перевода Торы (Пятикнижия Моисеева), а впоследствии и других текстов ветхозаветного корпуса, на греческий язык. По другой версии, эта идея исходила от самого царя Птолемея II Филадельфа (правил в 285–146 гг. до н. э.), основателя Александрийской библиотеки, решившего пополнить ее священным писанием иудеев на языке своего государства. Для осуществления этой ответственной задачи, по преданию, параллельно работали семьдесят два ученых раввина, поэтому уже в 271 году до н. э. в Александрии появилось Пятикнижие Моисеево на греческом языке, называемое «Перевод семидесяти толковников», или Септуагинта, что дало серьезный импульс для развития библейско-эллинистического культурного взаимодействия задолго до возникновения христианства.

Во II веке до н. э. эллинизированный иудей Аристобул Александрийский, упомянутый в Библии учитель Птолемея XI (2 Мак. 1:10), выдвинул идею, что вся греческая философия — это лишь переработанный плагиат Торы, где все философские смыслы уже были изложены аллегорическим языком. Самый известный представитель эллинизированного иудаизма, философ Филон Александрийский (I в. до н. э. — I в), современник Христа, был уж не столь презрителен к греческой философии и попытался с ее помощью осмыслить саму Тору. Именно впервые в истории предложил ассоциировать библейского Бога Иегову с абсолютными категориями платонизма — Благом, Единым, Монадой, а также отождествил Божественное Слово со стоической категорией Логоса, благодаря чему греки называли Бога-Сына термином Логос. Вспомним первые слова Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Кстати, именно Филон первый высказал тезис о том, что философия должна быть «служанкой теологии». Поэтому трудно себе представить более благодатную почву для развития христианской теологии, чем александрийские интеллектуальные круги, для которых и Библия, и греческая философия были одинаково внятны.