Константин Павлович

В честь рождения Константина выковали памятную медаль — на лицевой стороне профиль императрицы, в короне и лавровом венке, на оборотной — три сестры: Вера, Надежда и Любовь с младенцем на руках. Он, глупыш, тянет ручки навстречу зрителям. Не понимает пока своего счастья — сзади плещется Черное море и ясно различим константинопольский собор Святой Софии. Круговая надпись на медали не оставляла сомнений в том, кого же тетешкает Любовь: «Великий кн. Константин Павлович родился в Царском Селе апреля 27-го дня 1779 года». Медаль была, что называется, памятной, в честь свершившегося события; еще две были приготовлены на случай грядущей победы России над Портой. И снова — на одной стороне государыня, «заступница верным», на другой — пожар! Морские волны бьются о древние царьградские стены, мечеть обваливается на глазах, а над всей этой разрухой сияет крест. По кругу вьется надпись: «Потщитеся и низринется». Внизу назван и адресат обращения: «Поборнику Православия»^{29}.

Свои заказы получили и живописцы. Английский художник Ричард Бромптон написал двойной портрет: великих князей Александра и Константина. Юный Александр Павлович (названный, как известно, в честь Александра Невского, но с прицелом на славу Александра Македонского) мечом рассекал гордиев узел. На плечах брата, Константина, алела порфира византийских кесарей, в руке мальчик сжимал древко знамени, напоминающего «лабарум» Константина Великого. «Лабарум» венчался крестом, сиявшим как раз над головой юного Константина Павловича, — еще одно приветствие живописца мифологическому предку великого князя. Императрица необычайно ценила эту картину и заказала с нее несколько копий в миниатюре. Бромптон написал и другой портрет Константина, на котором он, почти младенец, был изображен греческим богом — Аполлоном.

Живописцам вторили поэты:

Ты Элладе дашь свободу,
Щастье возвратишь народу,
Утешенных тех сторон;
Распрострешь для муз покровы,
Храмы им возвигнешь новы,
Где сам будешь Аполлон^{30}.

Конечно, первые российские стихотворцы обратились к античной мифологии задолго до эллинофильских жестов Екатерины, еще в петровскую и елизаветинскую эпохи, однако теперь расхожий прием обретал новый смысл. Античный антураж в стихах, посвященных великому князю, указывал: однажды культура древних греков станет для Константина Павловича своей. Вместе с тем в некоторых одах, посвященных Константину, языческая пестрота отступала прочь — жестокие бореи смолкали, сладостные зефиры делались недвижны, задумчивые наяды отправлялись на дно. Над «константиновскими» стихами поднималось зарево христианской веры, в них звучала тяжелая поступь пророчества.

Великому князю исполнился уже год. Императрица и князь Григорий Александрович Потемкин готовились к встрече с австрийским императором Иосифом II, также заинтересованным в разделе Порты и в случае войны готовым оказать русским военную помощь. Император должен был прибыть инкогнито в Могилев в мае 1780 года и обсудить с Екатериной дальнейшие планы, касающиеся Порты. Потемкин активно занимался строительством Черноморского флота и готовился к взятию Крыма. И поэты пророчили все смелее.

Когда родился Ты, любезный Константин,
Мне Бог велел тогда судьбу сказати Греков:
Ты будешь им покров от рода Господин.
Всегда Бог изъявлял устами человеков
Могущество свое и власть судьям земли.
Пророчество мое, вселенная, внемли!
Екатерина всем блаженство людям строит,
Повсюду век златый она им уготовит^{31}.

Анонимный сочинитель примеряет на себя новую поэтическую маску — не светского, преданного государыне и государству подданного — что обычно для автора оды, — но всевидящего пророка («Пророчество мое, вселенная, внемли!»), устами которого говорит Вседержитель. О чем же он пророчил? О хорошо знакомом: «покровом» греков будет Константин.