Константин Павлович

После благодарственного молебна началась пальба, пушки палили из обеих крепостей, им вторили ружейные выстрелы, колокола звонили. Поздравления, ужин, цветы, бал, глубокой ночью новобрачные отправились в преподнесенный им Мраморный дворец, про который Константин еще до свадьбы говорил, что ради одного только Мраморного готов жениться немедленно.

Наутро после торжества новоиспеченный муж сбежал. Анна Федоровна соскочила с постели, глянула в окно, застать хоть хвостик, хоть снежную пыль из-под копыт — никакой пыли. Вот он, hier, никуда не делся, раскрасневшись, отчитывает солдата из своей охраны, рядом ни жив ни мертв стоит его сослуживец, ать-два, и вот уже оба солдатика маршируют, крутятся на месте, Константин размахивает своей любимой палкой. Молодая, как водится, глотает слезы. Не понять ей широты русской души. О, аккуратность немецкая. Женился, так изволь не отходить от жены ни на шаг, вздыхай, лови взгляды, преподноси безделушки, бисерный чехольчик на зубочистку, в крайнем случае кусочек яблочка, конфетку, орешек.

И ведь не то чтобы Константин не любил молодую жену, возможно, даже любил, только по-своему — и никак не меньше прежних проверенных друзей — солдатиков. Как это у русских, старый друг лучше новых двух. Стерпится, слюбится. Совет да любовь.

Две недели с лишним, вплоть до Великого поста (который начался в тот год 4 марта), продолжался праздник. Обеды, ужины, балы, маскарад для купеческого и дворянского звания. Столы с жареными быками и вином, выставленные для народа возле Зимнего, костры, иллюминации, фейерверк, вензеля новобрачных в темном небе.

Слухи

«Константин Павлович не успел жениться, как тотчас сделал уже шутку. Подхватив свою молодую и посадив в открытые сани, один, без кнехта, без всяких дальних сборов и церемоний, ну по городу Масленицей ездить и кататься и всем свою молодую показывать; а народу то любо было. Сказывают, что сие узнала императрица, и ей было неугодно, что он нарушал этикет, так что она не приказала ему, без своего ведома, давать лошадей»^{119}.

Веселилась ли молодая — неведомо. Но услышав через несколько дней, как любимый приказывает слугам выбирать «побольше да пожирней», вновь встревожилась. О чем, о ком шла речь, было неясно. На все вопросы великий князь отвечал уклончиво, только очень уж подозрительно усмехался и пробормотал: «Будет, будет потеха».

К вечеру Анна Федоровна узнала, чем занимался муж в то самое время, пока она навещала великую княгиню Елизавету Алексеевну. В манеж Мраморного дворца выкатили небольшую пушечку, заряжали и стреляли по цели. Ядрами служили живые крысы^{120}. Великий князь радовался как дитя. У Анны Федоровны начались позывы на рвоту. «Этот молодой великий князь не имеет такой любезной и пленительной наружности, как его брат, но в нем больше смелости и живости, взбалмошность у него занимает место ума, а шалопайство — любви к народу… Его энергия неистощима, а свойственная ему откровенность редко встречается в принце»^{121}, — отмечал все тот же Шарль Массой.

Всё могло обернуться иначе. Великий князь был не безнадежен, многие отмечали в нем доброту, щедрость, искренность, однако чтобы прощать ему крыс и барабаны, приемчики и ухватки, вспыльчивость и деспотизм, чтобы пробраться сквозь этот непролазный густой лес к лучшему в нем, нужно было иметь сердце не только любящее — мудрое. Но как требовать мудрости от четырнадцатилетней немецкой принцессы, пусть и очаровательной, и мягкой, пусть по-своему и весьма доброй… Анна Федоровна писала жалостные письма родным, постепенно открылась матери, потом и отцу, у которого была любимой дочерью. Дело, однако, было сделано — это сознавали и без меры тщеславные родные, это понимала и сама Анна Федоровна. Понимала и рвалась домой. Но при Екатерине бежать ей не удалось.

ЛЮШЕНЬКИ-ЛЮЛИ!

6 ноября 1796 года императрицы Екатерины не стало. Она так и не успела отстранить сына от царствования, и в ночь с 6-го на 7-е войска уже приносили присягу императору Павлу «Всё изменилось быстрее, чем в один день: костюмы, прически, наружность, манеры, занятия»^{122}.