Константин Леонтьев

Леонтьев противопоставил «общегуманитарному» христианству Достоевского и Толстого с его пафосом всечеловеческого братства свое понимание «настоящего церковного православия» (с которым тоже можно поспорить, и многие спорили!), базирующегося на страхе Божием и церковной дисциплине. «Как ни разнятся между собой Толстой и Достоевский и по складу художественного таланта, и по выбору предметов для творчества своего, и по столькому другому, — но они сходятся в одном — они за последнее время стали проповедниками того одностороннего христианства, которое можно позволить себе назвать христианством „сентиментальным“ или „розовым“», — считал Леонтьев. Никогда не будут люди жить в любви и братстве, никогда не воцарится всеобщее счастье — «розовое» христианство с его лихорадочной заботой о благе будущих поколений забывает о трагизме человеческой истории, о ее неизбежном конце. Мир вокруг нас не так уж хорош, да и не должен быть таким: «Все положительные религии, создавшие своим влиянием, прямым или косвенным, главнейшие культуры земного шара, — были учениями пессимизма, узаконившими страдания, обиды и неправду земной жизни» [713]. Религиозная вера — это не стремление «устроить» несовершенный мир, это неутолимая жажда по иному миру, жажда вселенского исхода из естественного порядка природы, несовершенного и испорченного.

Верующий человек не может не знать, что этот мир конечен — и будет царство Антихриста, и Страшный суд, и конец света. Потому заботиться надо не о «розовых» невыполнимых мечтах, а о спасении своей души, о загробном существовании (эти чувства Леонтьев назвал «трансцендентным[714] эгоизмом») — то есть Бога надо бояться, установлений Церкви — слушаться. Ведь «начало премудрости (то есть настоящей веры) есть страх, а любовь — только плод. Нельзя считать плод корнем, а корень плодом», — писал Константин Николаевич. В одном из писем он замечал: «Любовь может на земле восходить лишь как благоуханный дымок, „яко кадим пред Тобою!“, не она жжет… жжет курение наше, огонь страха… а любовь есть лишь тонкий и высший продукт страдальческого самосгорания всей нашей жизни земной… Она ведь ужасна, эта жизнь, и никогда не поправится!»[715] Леонтьев противопоставил суровое «истинное христианство» социально ориентированному и замешенному на любви «розовому христианству».

По сути же, критика Леонтьевым Толстого и Достоевского за «сентиментальное» христианство была возрождением на очередном витке российской истории давнего спора волоколамского игумена с заволжскими старцами, когда явно обозначились два пути русского религиозного сознания. Сорский игумен Нил, нестяжатель по своим взглядам, был не только против монастырских вотчин и угодий, но и рисовал в своих проповедях кенотический[716] кроткий образ Христа, с которым связывались терпимость, сострадание к людям. Игумен Волоколамский Иосиф вдохновлялся суровым византийским образом Христа-Вседержителя (Пантократора), грозного судии, и верил в необходимость для Церкви строгой дисциплины и безоговорочного повиновения. Видимо, эти два «лика» христианства не отрицают друг друга, их противопоставление ошибочно. Некоторое время спустя, уже в XX веке, протоиерей Георгий Флоровский в работе «Пути русского богословия» говорил о взаимодополнительности завоевания мира на путях внешней работы в нем и преодоления мира чрез преображение и воспитание человека.

Достоевский же, прочитав статью Леонтьева в «Варшавском дневнике», возразил ему в записной тетради: «Леонтьеву (не стоит желать добра миру, ибо сказано, что он погибнет). В этой идее есть нечто безрассудное и нечистивое. Сверх того, чрезвычайно удобная идея для домашнего обихода: уж коль все обречены, так чего же стараться, чего любить, добро делать? Живи в свое пузо»[717]. Публично ответить Леонтьеву Достоевский, ушедший из жизни в 1881 году, не успел.

Брошюра была замечена критикой, заметки о ней появились в разных изданиях. Интерес к этой публикации был вызван прежде всего персонажами, которых критиковал автор, — Достоевский и особенно Толстой уже воспринимались как «классики». Три очень резкие статьи опубликовал Н. С. Лесков, опровергая «ядовитую» точку зрения Леонтьева (причем Лесков выступил в защиту не только Толстого, которым восхищался, но и Достоевского, с которым сам часто полемизировал). Цитируя Новый Завет, Лесков убеждал читателя, что религиозный страх — удел людей ветхозаветных, а удел христиан — любовь. Соответственно, и социальная программа Леонтьева, тоже основанная на принуждении и «стеснении», вызвала возражения Лескова. Он даже приписал Константину Николаевичу мысль, что профессоров можно сечь[718]. Ничего подобного, конечно, Леонтьев не писал, но откликнулся на этот пассаж писателя в письме Губастову с юмором: «…не скрою от Вас, что я против этого, не шутя, ничего не имею: не в ж… (извините) профессорской сосредоточено все достоинство человеческое)…»[719]