Константин Леонтьев

Маша в Петербурге тщетно ждала от него писем, волновалась, но смогла убедить себя в том, что такой разрыв отношений объясним: их жизни — ее собственная, Константина Николаевича, Лизаветы Павловны — дошли до той точки, когда должны кардинально измениться. Она тоже уповала на Божью волю, потому что из двух (всего!) полученных с Афона писем поняла, что состояние Леонтьева оставалось угнетенным, «ибо телом он совершенно изнемогал, а оставить Афон не решался, думая, что может умереть» [433].

Вместе с тем Леонтьев оставался консулом. Он послал в октябре в посольство ходатайство о четырехмесячном отпуске «для поправления расстроенного здоровья», но до декабря (когда его официально в этот отпуск отправили) продолжал посылать консульские донесения. Более того, он ставил на них пометку «Солунь», а не «Афон» — не хотел, чтобы посол знал, что он покинул консульство еще доофициального разрешения. Дело закончилось нехорошо: 23 декабря 1871 года Игнатьев прислал холодное письмо, где указывал на противоречия в донесениях Леонтьева «из Солуни»: «Так как будучи на месте, Вы легко могли бы лично удостовериться в том, основательно ли было дошедшее до Вас известие или нет, — то можно бы заключить из сомнения Вашего, что вы не находились в это время в Солуне… Действительно, из других донесений Ваших… оказывается, что в продолжении Ноября месяца Вы пребывали на Афоне… Прошу Вас, Милостивый Государь, разъяснить эти противоречия и вывести меня из недоразумения, сообщить, где именно пребывали Вы в последнее время, в Солуне или на Афоне…» [434]

Леонтьев вынужден был оправдываться (но так и не сознался, что находился на Афоне не только в ноябре, но и в октябре, и в сентябре!). По официальной версии, Леонтьев поехал на Афон как консулв ноябре (этот округ находился в его юрисдикции), а потом вынужден был задержаться там из-за болезни и из-за прискорбного для святогорской жизни события: волнений в русском Ильинском скиту.

В скиту жило в то время около полусотни монахов, преимущественно малороссов, а подчинялся скит греческому монастырю Пантократору. Когда в результате долгой болезни игумен скита скончался, там начались волнения по поводу избрания следующего игумена. В результате в дело вмешались пантократорцы, но иноки Ильинского скита не вняли их увещеваниям и «бунтовали». Тогда в скит явился, по приглашению Протата [435], турецкий чиновник в сопровождении довольно многочисленной стражи. Леонтьев по просьбе братии вмешался в это щекотливое дело и смог его разрешить, «…кончилась пока благополучно эта прискорбная распря, грозившая принять… очень серьезные размеры» [436], — докладывал консул послу. Но в посольстве Леонтьевым все равно были недовольны — такая длительная отлучка с места службы без разрешения посла считалась недопустимой.

Неожиданно зимой из Одессы в Салоники приехала Лиза вместе со своей младшей сестрой Лелей, которую Леонтьев очень не любил. В Одессе Лиза лечилась не только от нервного расстройства, но и — по словам Маши — от «серьезной женской болезни» [437]. Лиза чувствовала себя хорошо, в очередной раз казалось, что все болезни ушли безвозвратно. Некоторое время спустя сестры отправились в окрестности Афона. Они поселились в гостинице для паломников Ватопедского монастыря, и Леонтьев несколько раз навещал их, покидая Афон на несколько часов. В один из таких визитов он попросил Лизу дать ему разрешение на пострижение — он еще надеялся, что сможет в ближайшее время стать монахом. Елизавета Павловна бумагу подписала. На Востоке такого письменного разрешения жены обычно бывало достаточно для монастыря (в России бюрократических преград в подобных случаях было гораздо больше), но отец Иероним считал, что Леонтьев не готов к монашеской жизни, — и бумага не помогла. К тому же Леонтьев всё еще был русским консулом — его пребывание на Афоне и так породило немало слухов о том, что Руссик с помощью российского посольства и поселившегося в нем консула становится оплотом панславизмана Афоне. Эти нелепые слухи дошли даже до Игнатьева и заставили его еще раз нахмуриться…

Новый, 1872 год Леонтьев встретил на Ватопедском Пирге вместе с женой и свояченицей. Прежде всего потому, что считал Лизу беременной. Беременность оказалась воображаемой, но, видимо, у Елизаветы Павловны были основания волноваться по этому поводу. В письме архимандриту Леониду [438]от 8 июля 1873 года Леонтьев писал: я женат, но «с женой бранно не живу уже около трех лет» [439]., то есть с 1870 года. Либо это не соответствовало реальному положению дел, либо причиной «беременности» был не он. Лиза заставила всех поволноваться: рождение ребенка означало бы коренное изменение жизни. Написали Маше с просьбой стать крестной матерью будущего младенца, крестным же отцом хотели сделать Крылова (бывшего секретаря Леонтьева).