Конец "Зимней грозы"

У Кочергина, снова попытавшегося ему помешать, посыпались искры из глаз. Оба, потирая лбы, посмотрели друг на друга — и сразу вверх, сощурив глаза от света. Извне, откуда-то издалека слышалось слитное урчание многих танковых двигателей и как морзянка неровный, с интервалами перестук не то автоматной, не то пулеметной дроби. На лицах таяли крупицы инея, осыпавшегося с кромки открытой крышки, запахло снегом. С подавленным сомнением Кочергин поднялся в люк следом за Зенкевичем, превратно истолковавшим его промедление. Потом, когда уже ничего нельзя было поправить, лейтенант недоумевал, почему оба они не вылезли через люк механика-водителя следом за остальными? Осмотреться надо было бы, лежа на бровке склона, поднимавшегося впереди, на который они теперь смотрели сверху из башни. И сколько они с Зенкевичем из нее торчали? Ну, минуты три-четыре, не больше…

По другую сторону неширокой балки, начинавшейся где-то у Верхне-Кумского, курившегося вдалеке в солнечной дымке, на таком же расстоянии от него, как поселок Восьмое Марта с противоположной, западной стороны, на высотках справа виднелись разбросанные в степи строения поселка Заготскот. Дальше, в направлении Мышковы, простиралась низменная степь, затянутая плотной пеленой, окрашенной в теплые тона. Из нее, как обширный архипелаг мелких островков, всплывали многочисленные желваки мертвых машин. Иные, присыпанные снежком, были почти незаметны, другие еще чадили стелющимся, сливавшимся с золотистым маревом дымом.

— Ну и побоище! — невольно вырвалось у Кочергина.

Южнее Верхне-Кумского, левее курса «восьмой» к поселку приближался небольшой косяк машин, в котором сразу же узнались свои танки. Им до поселка оставалось километра три-четыре. Нос защипал запах горевшей солярки. Перед танком заструился нагретый воздух.

— Эвон, наши-то где! — изумился Зенкевич. — Будь здоров, мы зарыск сделали!.. В наушниках писк, морзянка, даже музыка джазовая, немцы базланят! Мне бы чуть левее держать! — будто оправдывался он.

— Эх ты! Действительно, «чуть»! По слуху машину водишь? — усмехнулся Кочергин.

— А по нас батарея вроде сажала, — обошел вопрос Зенкевич. — Для танков калибр крупноват. За головное охранение, должно, приняли. Маскируются, замаранцы! — Взял он у Кочергина бинокль.

— Приняли скорей за разведку, — обернулся тот, — а группу Черного не трогают. Верно, до поры обнаружить себя боятся!

За танком, на пригорке, как браслет от наручных часов, распласталась сбитая гусеница. Без нее танк и не очень занесло. Катки оперлись на пологий склон плоского распадка, в котором стояла «восьмая». С гусеницей возились все трое, таща ее к танку.

— Кто им разрешил? — ругнулся Кочергин.

Тут вверху коротко взвыло, и, скрежетнув визгом осколков, тяжко бухнув, танкистов с гусеницей закрыл разрыв. Он ушел вверх. Клуб желтоватого дыма застыл в морозном воздухе. У Кочергина мелькнуло, что фугасный взрыватель на осколочном снаряде, имеющем малозаметный плоский разрыв, при стрельбе по танку объясним только намерением обозначить цель. Сейчас последует артналет, стрельба на поражение! Ухватив Зенкевича за поясницу, он рванул его вниз. В цель между кромкой люка и крышкой сверкнул второй разрыв перед танком, где-то на бровке. Новый разрыв горячей болью в уши ворвался через открытый люк механика-водителя. Зенкевич поспешно его захлопнул. «Восьмая» тяжело вздрагивала от многотонных ударов в землю. Удар по корпусу обоих швырнул на днище; Кочергина чем-то с силой стукнуло в подбородок; сознание помутилось, что-то горячее, липкое смочило шею и грудь.

— У-у-у! Задолбали, чтоб их! Мои ребята! — пробился в уши крик Зенкевича. — Убило всех!