Конец вечности

Каждый участник внезапно превратившегося в квартет трио выдал в ближайший эфирный космос по гамме. Эмоций, естественно.

Здоровается она -- нехотя со мной, натянуто с Александрой, с Сергеем церемонно и уважительно. Мы молчим. Я боковым зрением замечаю презрительный прищур Александры. Опомнившийся Сергей талантливо изображает радушное изумление, но чувствуется, что он не в своей тарелке. "С работы?", спрашиваю я, чтобы сказать хоть что-то. "А вы гуляете?", - вопросом на вопрос пытается она расставить все точки над i. Я вижу, как из ее грудной клетки метнулась к гортани инстинктивная злоба, она, испугавшись, трудно сглатывает ее, теперь она глядит настороженно, почти по-детски. Ждет наказания. На часовне Даниловского кладбища ударили в колокол. "По ком звонят?", - спрашивает она вдруг ни с того ни с сего, смотрит мне прямо в глаза, и я понимаю, что шок встречи сделал свое. Голос Александры довершил остальное. "Никогда не спрашивай, по ком звонит колокол..." Произнесенная донельзя ангелическим тоном цитата действует на мою бывшую, как удар арапника. Она отпрянула, и, опустив голову, быстрыми мелкими шагами двинулась прочь.

"Шаркающей кавалерийской походкой...", - откомментировала Александра, лукаво посматривая ушедшей вслед. "Только вот плащик не белый, - подхватил Сергей облегченно. -- Как ты с ней жил? На меня такая лунная одурь накатила..."

"Жил как-то", - ответил я с некоторым сомнением. И добавил, помолчав: "Забыли про красный подбой".

На Патриаршие, куда же еще...

Штопор пришлось покупать. Сэкономили на бумажных стаканчиках. На абрикосовой не экономим. Ее попросту нет.

Под вторую "Массандру" пускаемся на поиски Бегемота. Ладанка у Сереги всегда при себе. Вот уже первый подвернувшийся под руку черный кошак угощается колбасой из ближайшего продуктового (Сашка -- Сергею, туда за оной отправленному, вслед: "Только не "Краковской", дружище, я тебя умоляю...") и отпускается восвояси. Зверюга сыт, но напуган смертельно. Дискутируется сложнейший вопрос -- возместим ли моральный ущерб такой, простите, низменностью, как материальная компенсация. "С теологической точки зрения это не есть правильно", - проповедует Александра, выделываясь под профессора-еврея и театрально поправляя указательным пальцем отсутствующее пенсне. И тоном записного карбонария -- "Долой гражданский кодекс! Это же первое искушение Великого Инквизитора... Он его и писал". "Значит, он коллективный у нас, хоть и Великий, - занудствую я. - Правда, непонятно, как Верховный Совет розлива восемьдесят второго года мог хоть в чем-то оказаться велик. Подумаешь, Национальный Конвент... Инквизитором мог, не спорю". "Он не великий. Сказано же -- Верховный!", - Сашку не сбить. -- "Почувствуйте разницу! Оппозиция "великое -- малое" живет на обычной квантитативной дифференции. Тогда как оппозиция "верховный -- приниженный" предполагает ценностно иерархизированную топологию". "В предварительно поляризованном пространстве, радость моя!", - не выдерживаю я. -- "Ибо "верховное приниженное" есть апгрейт более фундаментальной оппозиции "верх-низ". "Да и иерархизация, вроде, не ценностная, а по степени властной мощи", - личный вклад Сергея в разбушевавшееся сумасшествие. "Не-е", - мы с Александрой реагируем одновременно, я уступаю слово даме. Та продолжает: "В добавке " -овный" слышится именно что указание на сакральное измерение власти, а не на ее субстанциальную мощь. Отсюда и ценность..." "А если точнее, мощь здесь производная от сакрального, - устало подытоживаю я. -- Священное выделяет силу, как печень желчь. Прямо-таки сочится ею. Не спрашивай почему, Саша: у Священного цирроз. И не говори, Сергей, что цирроз скоро будет у нас. О чем я? Ах, да. Взаимокорреляция власти и смысла. Параллелизм рядов сущего. Короче, harmonia predistabilita. За что следует, однако, выпить. Айда, ребята, за третьей!"...

Лето 2000 года

КОНЕЦ СЮЖЕТА

Елене Качановой

По кромке осени -- в путь.... Но прежде,

как то положено по обряду,

я прохожу, озираясь, между

двумя рядами деревьев. Рядом

cквозит трамвайная перекличка,

а я, подобие перифразы,

литотой колокола в кавычки

зажат, и снова теряю разум.

Удар, другой... А я между, в чреве

разбухшего, жадного тела ночи.

То у Донского звонят к вечере,

но ты ведь туда не пойдешь, - не хочешь.

Нагорной проповеди осколок

засел у сердца, и ржой сочится.

Оглохнуть лучше, чем слышать колок...

На полуслове -- обрыв. Так птица

На взлете падает в глаз болота,

и всхлип воды не особо слышен.

Я озираюсь, супругу Лота

напоминая собою крышам.

Кто обернулся -- поставлен ниже,

а то и попросту брошен в небыль.

Я вновь оглядываюсь и вижу,

что снова насмерть повздорю с небом.

Но голос, ломкий, как смерть свирели,

уже позвал в сердцевину боли.

Не виноградным, но лунным хмелем

томится тело... Потеря воли

в повестке дня. Головокруженье,

и сердце в серебряных швах и шрамах.

Мне слишком памятен час рожденья.

Я возвращаюсь под своды храма,

Где ты, богиня смерчей и бликов,

меня встречаешь сама у входа.

Я таю в горьком свеченье лика,

я погружаюсь в седые воды.

И я держусь за трамвайный дребезг,