Конец одной пушки

— Какой забавный народ — эти ребятишки, — говорит Деган. — В нашем квартале живет один мальчуган лет семи, уже ходит в школу. На днях он встретил американца, который потехи ради раздавал жевательные резинки. Разбросает их на улице, а ребята из-за этой дряни дерутся. Малышу досталась одна резинка. Он засунул ее в рот и явился домой с американской жвачкой. Мать узнала, откуда взялась у него резинка, и уж не знаю, педагогично это или нет, но она сказала сыну: «От американцев взял! Тьфу! Я тебя отшлепаю, если это еще раз повторится. Смотри, если не послушаешься — заболеешь». И представьте, на следующий день у мальчишки заболела голова, заболел живот и во рту появились язвочки. Она его приводит ко мне. Я ей подыгрываю. Но она зашла слишком уж далеко — подняла на окне занавеску и показала ему кладбище. Сильное средство! Вы бы посмотрели на мальчишку! Проживи он до ста лет, и то никогда не забудет американскую оккупацию!

Прибежала Ненетта и показала матери деревянного раскрашенного матросика. А брат — лодочку, совсем маленькую лодочку, но с веслами… Оба, видимо, не собирались расставаться с такими сокровищами. Пьеро и не требовал их обратно. Деган смотрел, как дети прижимают к себе игрушки. Выражение лица у него было замкнутое — не высокомерное, но какое-то отчужденное. Так он — может быть, и бессознательно — реагировал на свою размолвку с Анри.

— А знаете, мы вспомнили мадам Дюкен, — говорит Иветта, чувствуя натянутость и стараясь поддержать разговор.

— Я видел ее на суде, когда она давала показания, — заметил Анри. — Честная женщина.

— Да, женщины в этой среде, — говорит Деган, — и еще больше в кругах деловой буржуазии — не похожи на своих мужей. Я их знаю… Мужчины цепляются за свои несгораемые шкафы, готовы глотку за них перегрызть и ненавидят рабочих, ненавидят вас, коммунистов. А женщины — я, конечно, не говорю о куклах и потаскухах, — но порядочные женщины, и особенно, пожалуй, верующие, способны иногда прислушаться к своему сердцу. Их может тронуть нищета людей. К числу таких женщин относится мадам Дюкен. Правда, из их кругозора как-то выпадают те явления, на которые реагируют их мужья. Немецкая или американская конкуренция приводит мужчин в бешенство. Но женщины мало что в этом понимают. Мужчин волнуют только вопросы, связанные с их делами, а женщин — то, что им подсказывает сердце.

Наступает молчание.

Чтобы прервать это тягостное молчание, Анри говорит:

— Ну, нам пора домой. Еще нужно приготовить рождественский ужин.

Дети не хотят расставаться с игрушками. Полетта и Анри снова чувствуют себя неловко.

— Верни Пьеру! — говорит Полетта и пробует отнять у дочки деревянного матросика.

— Не надо, я ей дарю! — говорит Пьер.

Правда, в его голосе не чувствуется особенной настойчивости, но все же он говорит и мальчугану, показывая на лодочку:

— И тебе тоже дарю.

— Что ты! Зачем? — покраснев, восклицает Полетта.

— Нет, нет, правильно, — прерывает ее Иветта. — Кстати, Пьеро играл в них, когда был еще маленьким, правда, Пьеро? А теперь он у нас взрослый. Теперь у него другие игрушки, которые больше подходят мужчине.

Анри хотел было поддержать Полетту, но Деган пресекает его возражения, положив ему руку на плечо…

— Ну что? Вы договорились? — спрашивает Полетту Анри, когда все семейство вышло из докторского дома.

— Еще как! Во всем решительно! Мне эта женщина нравится.

— Видно, ты сумела подойти к ней, а вот у меня неудача…

— Почему? Что-то не получилось?

Анри вдруг останавливается, видимо, вспомнив что-то сажное, и изо всей силы ударяет себя кулаком по ладони.

— Так все хорошо получилось, что я забыл самое главное! Забыл поговорить о сборе подписей…

— Хорошо, что хоть я не забыла твою утку, — шутит Полетта.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ Обручальное кольцо

— Дорогая, мы больше не можем… — сказал Андреани.

Если бы они дожили до ста лет, он бы до последнего дня называл ее так. Но они не доживут до ста лет.

— Как хочешь, Даниель…

Карлотта боится — и себя боится, а главное, боится мужа: ведь он больше, чем она, способен сделать то, что задумал.

Они часто говорили о смерти. Сперва — не думая о ней серьезно, не веря в нее, как крестьянин из басни. У Карлотты вырывалось, как стон: «Даниель, лучше умереть!..» Но понемногу, просто оттого, что таяли последние гроши, они и в самом деле стали думать о смерти. Тут не скрывалось никаких великих идей. Не говорилось никаких пышных слов. Согласное молчание двух износившихся моторов. «Ах, если бы что-нибудь случилось с нами и мы бы ушли из жизни естественно, прежде чем скатимся на самое дно!» На дно чего? Тоже чего-то очень несложного.