Конец ночи

— «Давно». Деньги это, надо помнить. Я тридцатку положил, мать — пятерку. А ты? Я тебе перед молением, помню, десятку дал — три трешницы и рубль. Все, что ли, оставила?

— Может, и все.

— Эх же ты какая! Мы не богатее других. Завтра вот еще повезу брату Василию три сотенных. Просил четыре, а поскольку мы на Марью больше других положили, отвезу три.

Ксения удивленно вскинула на него глаза:

— Да что вы, батя, вы ж месяц назад ему двести рублей отдали… Куда же еще?

— Ишь ты, жалко! Чего ж десятку не пожалела, всю так и бухнула? А две тысячи помнишь? Те, что община нам на корову пожертвовала?

— Да не жалко, батя, вы ж туфли мне хотели купить, — устало проговорила Ксения, — рукомойник надо — опять денег не будет…

Афанасий Сергеевич насупился:

— Болтлива больно стала… Не босая ходишь, подождешь. Рукомойник захотела!

— Что ж сделаешь, доченька, — сказала Прасковья Григорьевна, — надо брату Василию. Бог дал деньги — бог и взял.

— Работаю, работаю, а туфли не могу купить! — Ксения поднялась, пошла в комнату, но в дверях остановилась, обернув к отцу и матери побледневшее лицо.

— Чего еще? — спросил отец.

— Батя, не могу я глядеть на Михаила, — сказала она и заплакала. — Не невольте меня!

— Ну и напужала, — проговорил Афанасий Сергеевич, — не голоси. А теперь слушай мое слово. Нет тебе никакой неволи, понятно? Не нам с ним жить.

— Спасибо вам, батя, — просветлев, воскликнула Ксения, — вы ему скажите, чтоб не приходил больше, не могу я!

— А вот этого не скажу. Пущай ходит. Неволить тебя никто не станет, а желание наше ты должна учитывать. Пара он тебе. Пущай ходит, а ты привыкай, глядишь, и свыкнешься. И брата Василия это большое желание. Михаил нужный для нашей общины человек — умный, в писании начитанный, проповедником будет.

— Батя!

— Родитель говорит, помалкивай! Встречайся до времени с ним, а не даст господь любви к Михаилу, что ж, неволить не будем. Вот и весь разговор.

Ксения хотела что-то сказать, но Афанасий Сергеевич цыкнул и ушел в комнату. Ксения стояла, прислонясь виском к притолоке двери, слезы катились по ее щекам.

— Доченька, — сказала Прасковья Григорьевна и наклонила ее голову, поцеловала в лоб, — ты одна у нас, кто ж тебя неволить станет? А уважение человеку как не оказать? Может, это господь тебя испытывает? А потом и любовь пошлет?

— Нет, маманя, нет! Не хочу я замуж! — Ксения закрыла руками лицо, выбежала во двор.

Она стояла, прижавшись к холодной изгороди. Далеко на краю деревни стучал движок — это в клубе показывали кино. Вот сидят, смотрят — и не наказывает их бог. За что же ей, Ксении, от него такая немилость? Там Иван, там Зина. Осенью будет их свадьба. Зина уже платье новое шьет, и оба они, как телята весной, вроде даже одичали от счастья. «За что же мне немилость от тебя, господи?»

Ксения прошла в сарай, забралась на сено. Она задремала, но вдруг испуганно открыла глаза, услышав дрожащий голос Михаила.

— Сестра, а сестра, — шептал он, — ты здесь, сестра?

Ксения молчала.

— Отзовись, сестра! Здесь ты? Я не ушел, я поговорить с тобой хочу. Ты здесь? Ну отзовись, не терзай! Я знаю: ты здесь. Я ж видел, сестра! Отзовись.

Он чуть не плакал. Ксения ясно представила его жалкое лицо, его всегда влажные глаза.

— Нехорошо, сестра! Я к тебе со всей душевностью, поговорить хочу. Скажи только: здесь ты иль нет? Я ж знаю: тут ты!

— Ну чего тебе? — наконец сказала Ксения. — Коли знаешь, чего спрашиваешь? Зачем вернулся?

— Поговорить хочу, — обрадованно зашептал Михаил, зашуршал сеном, и не прошло секунды, как он оказался возле нее.

— Ты что? — крикнула Ксения. — Ты зачем влез! Ишь, скорый какой! Нет уж, слезай, да оттуда и говори, не глухая.

— Холодно там, не гони. Я ж душевно к тебе… Я добрый, сестра… Хочешь, уеду завтра совсем? Буду письма писать. Может, полюбишь и сама позовешь.

— Уезжай, а? — с мольбой сказала Ксения. — День и ночь стану молиться за тебя…

— Уеду, уеду. Буду в одиночестве плакать о тебе… Сирота я одинокая на этом свете… Неужто завтра прямо и уезжать? — прошептал он и затих, тяжело дыша. — Ксень, — наконец спросил он, — ты тута?

— Нет, в Америку улетела… Ты слезай, брат, хватит, нагрелся.

— Сейчас, сейчас, — сказал Михаил, приподнялся и вдруг обхватил Ксению и, шепча: — Ты не пугайся, ты тихо лежи, — прижался скользкими своими холодными губами к ее губам. Она почувствовала, как рука его завозилась у нее под юбкой, и закричала, ударила его коленкой в живот.

Михаил отлетел в сторону.

— Ах ты пес шелудивый! Вот ты какая сирота одинокая!

На крик ее прибежали из избы заспанные, полуодетые Афанасий Сергеевич и Прасковья Григорьевна.

Поняв, что случилось, Афанасий Сергеевич за ноги стащил Михаила вниз, выволок во двор.

— Не трожь, брат, не трожь, дьявол меня попутал! — кричал Михаил. Свет из окна упал на его желтое от страха, узкое голое лицо. Афанасий Сергеевич сплюнул.

— Раздавить тебя, змея, — дело божеское… Рук марать не хочу. Завтра к брату Василию явишься, он найдет на тебя суд.

— Что же это делается! — крикнула Ксения. — Батя! Да я ему глаза выцарапаю. — Она бросилась к Михаилу, но отец задержал ее:

— Не греши, дочь…