Конец ночи

— Ну ладно, скажу — великодушно проговорил Михаил. — Это ребро, сестра. Бог ведь взял его у Адама, а потом ему же и возвратил в образе Евы.

— Ишь ты, — сказала Ксения, — и много ты таких загадок знаешь?

— Знаю. Я вообще много чего знаю. А особенно я люблю кушанья разные готовить…

— Зачем тебе? — удивилась Ксения. — Это наше, бабье дело.

— Вот уж не думал, что ты такая отсталая. Другая женщина так не сготовит, как я. — Михаил обиделся, но сейчас же заговорил увлеченно: — Это, сестра, целая наука — еду готовить. У всякой нации свои кушанья. Вот китайцы с древности воспрещают смешивать мед и лук.

Ксения с недоверием покосилась на него.

— Отчего же?

— Нельзя, вредное будет соединение в желудке…

— Что ж ты поваром не работаешь?

— Я ведь все постиг самоучкой, образования специального нет.

Ксения помолчала, сорвала с черемухи лист и, разглаживая его на ладони, спросила:

— А вот ты знаешь, брат, сколько по-английски дважды два?

Михаил засмеялся, погрозил ей пальцем:

— Хитрая. На всех языках будет четыре. Математика!

Ксения бросила лист на землю.

— Ты и впрямь умный.

Они снова молчали. И снова Михаил мучительно подыскивал тему для разговора.

— Вечер вроде холодный, а жарко чего-то, — наконец выдавил он, но Ксения ничего не ответила, и Михаил приуныл. Скосив глаза, Ксения разглядывала его. Он был не то что некрасив, нет, в лице его была даже некая «приятность», как сказала Прасковья Григорьевна, но Ксении он почему-то напоминал Дармоеда: такой же костлявый и так же смотрит жалко, заискивающе, будто выпрашивает кусок хлеба.

Неожиданно Михаил хлопнул себя по щеке — это он комара убил — и обрадованно сказал:

— Ишь, комар какой, крови-то насосался.

Ксения хихикнула.

— Чего ты? — спросил Михаил.

— Да так…

— Нет, причина была, скажи.

— Ты ж обидишься.

— Но обижусь, скажи.

— Худой ты очень, брат. Вот я и подумала, какая ты добыча для комара.

Михаил не обиделся, засмеялся.

— Это правда. А раньше я, знаешь, какой был? Во, — Михаил надул щеки, — не то, чтобы толстый, а упитанный.

— Как поросенок, да?

— Ты не смейся, — с упреком сказал он, — это я ради веры таким стал. Бог меня от страшного греха спас. Я ведь сирота — ни отца у меня, ни матери. Один. Вот бог меня и жалеет, приглядывает за мной. Как что мне захочется, — помолюсь, и господь обязательно исполнит мою просьбу. Это уж точно. Вся наша община знает, вот мне и уважение. Вчера я об одном деле молился, — Михаил многозначительно посмотрел на Ксению, — чтоб мне счастье было с одним человеком, и не сомневаюсь, бог все сделает, как прошу.

Ксения поняла его намек, и сердце ее сжалось.

— О каком это человеке ты говоришь? — спросила она.

— Так, есть один человек.

— А может, этот человек другую молитву к господу вознесет?

— Это уж чья молитва сильнее, ту господь и услышит.

— Твоя, что ли, сильнее?

— Моя. Тут и сомнения нет никакого.

Тоскливо стало Ксении: не врет Михаил — ведь и брат Василий говорил, что пользуется он особым расположением бога.

— А все одно, не болтай зря, — сказала она, — не искушай господа.

— Это ты верно говоришь, — согласился Михаил. Он повеселел, заметив смятение Ксении. — Ты вот спросила, отчего я сильно похудал. Мне весной повестку из военкомата вручили — в армию, значит, призывают. А если вера нам не позволяет ружье держать — им наплевать. Вся община за меня молилась. Пророку брату Тимофею видение было: господь сказал, чтоб я заперся на чердаке и целый месяц молился, да не ел ничего, так только хлебушка чуть-чуть да водички Вот я и исполнил волю божию, сестра. Сейчас уж поправился, а то совсем был тощий, еле на ногах стоял. Врачи и смотреть не стали, по слабости моментально освободили. Я поправлюсь, сестра, не бойся.

Уехал Михаил в полночь; он ни за что не хотел оставаться ночевать, хотя Прасковья Григорьевна усиленно уговаривала его.

— Спасибо, однако не могу, не в моих это обычаях, — говорил он, — ведь в доме вашем девица находится.

— Вишь, какой обходительный! — сказал отец, когда Михаил ушел. — Сурьезный человек. Ты с ним, Ксенька, поласковей. Худ он, правда, да ничего, обхарчуем. Справный будет мужик.

Ксения ничего не ответила, пошла спать. Вот и отец говорит так, будто все решено. «Господи, не хочу я замуж, не хочу!»

С заплаканными глазами шла она утром на ферму. Хмурое было утро, холодное, и на сердце у Ксении было хмуро, пасмурно. Она уже прошла Козулинский лес, как услышала за спиной чьи-то шаги, обернулась и охнула: с холма бежал к ней Ченцов.

— Доброе утро, — сказал он. — Вот ты, значит, какой дорогой ходишь?

Ксения молчала.

— Ты что, всегда такая серьезная? — спросил он.

— А ты злой, — сказала она, — зачем ко мне пристаешь?

— Да так, хочется.

— А мне-то ведь не хочется, зачем же ты…

— Ну, мало ли что тебе не хочется, — сказал Алексей и засмеялся, — я еще с тобой на танцы пойду.

— Куда?

— На танцы.

— Обязательно — баян твой слушать.

— Нет, на баяне я уж давно не играл, — серьезно сказал Алексей, — а захочешь, для тебя сыграю. Приходи сегодня на вечерку, ждать буду.

— Ну, пожалуйста, оставь меня! — умоляюще проговорила Ксения.

Он остановился, заглянул ей в лицо.

— Приходи в самом деле, а?