Конец митьков

(Не буду далеко ходить за примером — «Моцарт и Сальери» еще под рукой. Хочешь отвести душу — смело обвиняй в рессентименте кого угодно, в большинстве случаев не ошибешься. Но уж Моцарта — извините. Моцарт гуляка праздный, открытый и доверчивый; гений, для которого творчество не тяжкий труд, а приятное времяпрепровождение, — казалось бы, чистое алиби от рессентимента. Куда там... Вот что проницательно замечает Никита Елисеев (не случайно ведь Пушкин в столь концентрированном произведении довольно много места уделил разговору Моцарта и Сальери про Бомарше, «Женитьбу Фигаро» и «Тарара»):

Когда Бомарше пригласил Сальери в Париж для работы над музыкальной драмой «Тарар», опера «Свадьба Фигаро» уже была написана, но Бомарше и внимания на это не обратил.

Пружина сценического действия, «Моцарта и Сальери» — в зависти. В зависти Сальери к Моцарту и Моцарта к Сальери.

Только зависть Сальери — глубокая, возвышенная, поэтому четко артикулируемая: Сальери завидует великому дару Моцарта.

А зависть Моцарта — мелкая, детская, поэтому Моцарт не решается ее сформулировать, зависть остается в подкорке, в подсознании: не его, а Сальери пригласил в Париж работать великий драматург, не про его музыку, а про музыку Сальери он написал: «...я горжусь тем, что я Ваш поэт, Ваш слуга и Ваш друг».

Поэтому чего тут упираться: я, хоть и не в такой степени, как персонаж Шинкарев, но испытываю рессентимент к реальному Дмитрию Шагину, а он — ко мне... (Фил меня несколько раз предупредил: «Митя тебе многое простит, но то, что у тебя лучше живопись, — не надейся, не простит».) Не такой силы рессентимент, чтобы яду подсыпать, но жалуюсь на него, а он — на меня.

Сейчас мне скажут, что жаловаться нельзя. Отвечу опять: поверьте, все жалуются. Горько сетует сам Христос, и не только над спящими апостолами. Патер Браун говорит: «Все мы жалуемся. <...> А вот тот, кто жалуется, что никогда не жалуется, это черт знает что. Да, именно черт. Разве кичшъся своей стойкостью — не самая суть сатанизма? (Н. Трауберг)

Нет, все-таки непонятная штука — рессентимент. Мне-то кажется, что я испытываю горечь, иногда гнев от постепенной трансформации моего друга, для назидательности привожу примеры. Другой свидетель и страдательное лицо описал бы иные эпизоды этой трансформации, что и сделал Фил в своем «Парижском дневнике».

А Митя считает, что я завидую его славе, что по-своему логично, ибо рессентимент первым делом объясняется именно завистью. Глупо отрицать, что я Мите иногда завидовал: все люди завидуют по мелочам, это нормально. Иногда завидовал, что он правильно угадывает, какое блюдо в ресторане заказывать, я-то всегда несъедобное выбираю. Завидовал его жизненному тонусу: он еще бодр, когда другие устают.

Но какой славе Дмитрия Шагина лично я, не персонаж, могу завидовать? Боевой славе или трудовой? Увы, не осеняли митьков эти славы.

Славе художника? Оставим это предположение висеть в воздухе, еще будет случай с ним разобраться.

Балаганной славе — вот чему я гипотетически могу завидовать. Например, быть заинтересованным в такого рода мероприятиях: общая съемка митьков, 2001 год.

КОРРЕСПОНДЕНТ: А теперь влезайте в общую тельняшку, все вместе поднимите ногу, раскиньте руки, кричите «ура» погромче.

То, что мы дурачась, с хохотом, пьяные делали в 1984 году, теперь напоминает публичное изнасилование. Пожилые мужчины, стесняясь друг друга, нелепо кривляются, пока не выйдет удачный кадр.

После такой славы нужно психотерапевтическую реабилитацию проходить, восстанавливать утраченное чувство собственного достоинства.

47. О новой митьковской культуре

Ладно, это можно вытерпеть, как эпизод, но через три года такие мероприятия стали магистральной линией митьковской культуры. За что доля такая? Почему других деятелей культуры, вот, например, Шопенгауэра, — не заставляли поднимать ногу, раскидывать руки и кричать «ура» погромче?