Конец митьков

 На малогабаритной кухне Охапкина в 1978 году Митя непрерывно, без интермедий рассказывал анекдоты. Почти все они строились на повторах: например, Брежнев однообразно рассказывает иностранному гостю про одну картину Третьяковской галереи, вторую, третью («Картина большая. Много краски на нее ушло. Картина дорогая»), доходит до «Демона» Врубеля и понимает фамилию художника как указание на цену: «в рубль». Здесь в рассказе большие периоды повторов делают сбой на мелкие повторы-заедания: «Картина большая много краски на нее ушло, картина большая много краски на нее ушло, картина большая много краски на нее ушло (чем больше раз Митя повторял, тем смешнее)... но картина недорогая!» Этот анекдот, как и многие Митины, можно считать интеллектуальным: вот рассказчик и слушатель знают художника Врубеля, а Брежнев не знает.

Самый интеллектуальный анекдот, не про Брежнева, вспоминается примерно так.

Гамлет говорит Гильденстерну:

— Поиграй на дудочке.

— Принц, не буду.

— Слышь, ну поиграй!

— Да не буду я.

— Ну давай, поиграй, не ломайся.

— Принц, я не умею.

— Ну давай: ту-ру-ру-ру-ру! У-тю-тю-тю-тю!

— Не получится у меня.

— Слышь чего говорю-то: на дудочке мне сыграй!

— Не буду.

— Поиграй давай!

— Не, принц, не умею.

— На дудочке, говорю, поиграй!

— Принц, я не играю на дудочке. (Внезапно идиотское выклянчиванье, произносимое голосом дебильного ребенка, сменяется бешеным рыком.)

— А издеваться над людьми — можно?!

Анекдот возвышает слушателя, предполагая, что он не просто читал «Гамлета» или, по крайней мере, смотрел кинофильм, но способен на критическое осмысление полученной информации. Можно боготворить Шекспира — тем смешнее покажется анекдот. Да юмор — жестокое оружие, удобное для нечестного использования. Сродни терроризму.

Вот Лев Толстой известно как поднабрякнул отчего-то на Шекспира, сотни страниц потратил, пытаясь обидеть побольнее, поиздеваться над невнятностью, неуклюжестью многих мест в его пьесах, — а анекдот про дудочку достигает того же куда быстрее и обиднее, будучи неуязвим для встречной критики (а это и есть митьковский стиль).

Я просил Митю вновь и вновь рассказывать анекдоты свежим гостям; самому мне тоже было чем блеснуть — в те дни я написал цикл стихотворений «Полусухариныи сад» и теперь, заведенный свободой и предельностью Митиных интонаций, орал стихи этого цикла с таким надрывом, что Охапкин всерьез испугался. Охапкин, первый-второй ленинградский поэт того времени, раз в пять минут вбегал на кухню и дрожащим голосом спрашивал:

— Что? Что случилось? Отчего вы так ругаетесь?

— Стихи читаем, — пояснял я с оттенком превосходства: ты, мол, Охапкин, бубнишь там что-то торжественное, а вот послушай как надо.

Митя любит вспоминать такие вещи. И я люблю Мы с ним оба сентиментальны. Уже после моего ухода из «Митьков» встретились, вспоминали тот день.

6. Как все было хорошо

 Еще раз приведу это произведение, дуплетом:

1983 ГОД
О, как все было хорошо, Как хорошо все было...

Стихотворение, что почти уникально для Митиной поэзии, полностью самостоятельно. (Сходство с известной песней Верки Сердючки является чистым совпадением; или у Верки Сердючки «все будет хорошо»? Тогда и сходства нет.) Да я не иронизирую, мне действительно нравятся эти простые слова.

В начале восьмидесятых мы смиренно и с удовольствием работали в котельных, писали маленькие картины — ведь куда их девать, где хранить? Мастерских тогда не было, покупателей было совсем чуть-чуть. При этом Ленинград был полон прекрасными художниками (сколько бы их ни уезжало за границу, чтобы увянуть там). Арефьевский круг, школа Сидлина, стерлиговцы. Устюгов, Левитин, Россин, Геннадиев, Миша Иванов. Совсем молодые Сотников, Котельников, группа Флоренского — всех и не перечислишь, но Митя далеко не последний в списке, а на мой вкус, даже один из лучших (две его работы тех лет висят у меня на кухне; и в самую горькую минуту не приходило в голову их снять).