Конец митьков

— Я спросил у Сушко: откуда у Мити косуха взялась? Он отвечает: заволок в магазин, заставил купить — это всё, что я знаю достоверно. Остальное, все эти разговоры — смоделированы. То есть, ну как... В сущности, он такой... Но это — мой Митя, я так и пишу: «Характер у моего Дмитрия Шатана хороший».

Архипецкий поскучнел:

— Да, действительно.

Конечно неинтересно — а, просто выдумал... Но и я хорош: предупреждаю, что сухо излагаю факты, а сам опять засунул Дмитрия Шагина в мир художественных образов. Там жесткие законы; чтобы персонаж существовал, он должен быть интересен и обаятелен, пусть отрицательным обаянием, иначе его нету. В реальном мире формула существования не так проста. С картезианским «мыслю, следовательно, существую» — это еще сильно поспорить можно, вот Кьеркегор отстаивает «верую, следовательно, существую»; Шопенгауэр, конечно, предпочтет «страдаю, следовательно, существую». Для художественного персонажа формула однозначна: интересен, следовательно, существую.

Книга «Митьки» слишком тесно связана с реальностью, как в запутанном фантастическом фильме — «Матрице», «Газонокосильщике». Только что имел в виду реального Митю, глядь, а это уже художественный персонаж Митя, причем реальный Митя много лет утверждает, что художественный персонаж Митя — это и есть самый реальный Митя.

Бывает, что артиста в народе начинают называть именем его основного персонажа: «Мухомор», «Дукалис», «Ихтиандр», «Ошпаренный». Артист, когда входит в роль, действительно способен пожить жизнью своего персонажа, подумать за него. Но я сомневаюсь, что, например, артист Юрий Кузнецов охотно откликается на кличку Мухомор или требует себе привилегий полковника милиции, — нет, он отчетливо знает разницу между собой и Мухомором.

А вот «Дмитрий Шагин» из книги «Митьки» принадлежит к такой разновидности персонажей — как д'Артаньян, Чапаев, Винни-Пух, — у которых и имя такое же, как у реального прототипа; манеры, социальный статус — все такое же. Немудрено запутаться, тем более что подсознательно хочется быть и тут и там, жить в реальном мире, а пользоваться славой и привилегиями художественного персонажа.

Оно и понятно, художественным персонажем быть неплохо, у него даже нравственные законы сильно облегченные — такой он хороший.

Возьмем плюшевого медведя Винни-Пуха. Первые же действия Винни-Пуха в книге у любого вызвали бы раздражение и антипатию, если бы имели место в реальности (впрочем, в реальном мире он вообще никаких действий не совершает). Потерпев неудачу с нелепой попыткой кражи меда у пчел, Винни-Пух приходит к приятелю Кролику и начисто его обжирает.

Пух встал из-за стола, от всей души пожал Кролику лапу и сказал, что ему пора идти.

— Уже пора? — вежливо спросил Кролик. <...>

— Ну, — замялся Пух, — я мог бы побыть еще немного, если бы ты... если бы у тебя... — запинался он и при этом почему-то не сводил глаз с буфета. <...>

— Ну, всего хорошего, если ты больше ничего не хочешь.

— А разве еще что-нибудь есть? — с надеждой спросил Пух, снова оживляясь.

Кролик заглянул во все кастрюли и банки и со вздохом сказал:

— Увы. Совсем ничего не осталось.

— Я так и думал, — сочувственно сказал Пух, покачав головой. — Ну, мне пора[4]*.

После этой жесткой, неартистичной акции собирательства растолстевший Винни-Пух застревает в двери, обвиняя в случившемся Кролика («Вот что происходит, когда экономят на парадных дверях, — сердито буркнул Пух»). С ним валандаются, утешают его, Кристофер Робин целую неделю развлекает его чтением книг. Наконец, усилия многих лиц освобождают Винни-Пуха:

Кивком поблагодарив друзей, он с важным видом продолжил прогулку по лесу, что-то гордо побубнивая себе под нос.

Кристофер Робин с нежностью посмотрел ему вслед и ласково прошептал:

— Ах ты, глупенький мой мишка!

Вот так: ни спасибо, ни до свидания, что Кристофер Робин воспринимает с нежностью.