Конец Хитрова рынка

— Я же три года отбухал. Кой-чего понимаю.

— Что же вы поняли?

Пружников вздохнул, повел плечом, словно собирался пуститься в пляс.

— Все понял.

— Загадками говорите.

— Какие уж тут загадки, нет загадок. Чего глаза-то застилать? Коли есть что, так выкладывайте.

— Ну что ж, все правильно, — согласился я и спросил: — Где часы?

— Какие часы?

— Те, что Игошина у вас видела.

— Ах, вон что! Сильно! — Он отшатнулся от стола, тихо присвистнул: — Ну и стерва! Пружникова, значит, заместо одеяла? Дело прикрыть требуется?

— Отвечайте по существу, Пружников.

— А где тут существо? Где? Не пойдет, гражданин начальник. Уважение уважением, а не пойдет. Хулиганство — туда-сюда, а это не пойдет: на червонец я не согласный. С меня трояка вот так хватит! Сыт, больше не требуется.

Лицо Пружникова побагровело, и я ему поверил, что с него вполне достаточно отбытого «трояка» и на «червонец» (десять лет) он совершенно не претендует.

— Вы отрицаете, что у вас есть часы?

— Начисто.

— А чем вы объясните показания Игошиной? Ведь она утверждает, что дважды видела у вас часы.

— А она намедни утверждала, что трижды видела у вас царскую корону, кепку Мономаха в смысле, — огрызнулся Пружников. — Эта стерва что хошь наплетет…

— Выбирайте выражения, — посоветовал я.

— Да нешто дело в выражениях? — он рванул хорошо отработанным жестом косоворотку на груди. Градом посыпались на пол перламутровые пуговицы.

— Только давайте без этого, — попросил я. — Уже не модно. Устарело, знаете ли…

Он не без любопытства покосился на меня, немного подумав, собрал с пола пуговицы.

— Я, гражданин начальник, три года как свободой дышу…

— Неудивительно, что от тюремной моды отстали.

Он засунул в карман пуговицы, улыбнулся:

— На кой мне та мода, ежели я полноправный гражданин?

— И то верно. Так как же записывать будем относительно часов, полноправный гражданин?

— А так и записывайте: гражданин Пружников на допросе в уголовном розыске показал, что гражданка Игошина нахально оклеветала вышепоименованного честного гражданина. Гражданин Пружников не совершал бандитского акта на своего начальника гражданина Шамрая.

— Стоп, — сказал я.

— Чего «стоп»?

— При чем тут Шамрай?

— При том самом.

— Я не говорил о нем.

— Что с того, что не говорил? Слухами земля полнится…

— Какими слухами?

— Разными…

— А все же?

— Не тот крючок и не на ту рыбку забрасываете, гражданин начальник, — сказал Пружников. — Зря стараетесь. Невелик крючок, да тухлый червячок. Хотел бы сшамать, да нечем амать…

— Складно, — одобрил я.

— Да уж стараемся…

— А если мы все-таки найдем часы?

— С обыском, значит?

— С обыском.

— Ищите. Коли найдете — ваша фортуна.

И фортуна оказалась нашей: тщательно обыскивая комнату Пружникова, мы обнаружили в матрасе часы, о которых говорила Игошина. На задней крышке часов имелись следы спиленной надписи: «тов. Пружникову…»

XIX

«За три года и школьная собака научится стихами лаять», — сказал Цатуров, узнав про часы.

Очередная поговорка, почерпнутая Георгием из второго издания восточной мудрости, не имела абсолютно никакого отношения ни к «горелому делу», ни к Пружникову. Но она нравилась Цатурову. Настолько нравилась, что он ее беспрерывно повторял и, само собой разумеется, чаще всего не к месту. Его отношение к результатам обыска определялось не поговоркой, а интонацией, в которой чувствовалось авторское удовлетворение. Как-никак, а его «подарки» помогли подвести наконец черту под делом, которое набило всем оскомину. Дознание, понятно, не окончено, но, судя по всему, преступник найден, а это — главное. Что ни говори, а обнаруженные в матрасе часы не догадка, не предположение, а вещественное доказательство — весомое, осязаемое, оформленное протоколом и скрепленное подписями понятых. Часы — факт.

И встретив меня в буфете, он спросил, у кого Пружников раздобыл револьвер.

— Нет револьвера.

— Нет, так будет, — сказал Цатуров.

— Не уверен.

— Почему не уверен? Обязательно найдешь, — утешил Георгий. — Нажми немного на Васю, и все будет в ажуре.

Но я не собирался «нажимать на Васю». Я вообще не любитель «нажимать», а в данном случае «нажим» представлялся бессмыслицей. В отличие от Цатурова я не верил в виновность Пружникова. И дело было, конечно, не в интуиции, не в том, что новые обстоятельства не укладывались пока в мою версию, основанную на прощупывании «болевых точек» Шамрая и допросов его бывшей секретарши Юлии Сергеевны Зайковой, жены Ивана Николаевича Зайкова, отбывающего срок в лагере. Просто Пружников не мог совершить нападения на Шамрая.

Когда я вторично допрашивал Пружникова, он сказал:

— Вот вы все правды требуете… А правда-то теперь ни к чему…

— Правда всегда к чему, — возразил я.

— Это вы так, гражданин начальник, для форсу. Раз соврал — во второй не поверят. Сглотнул крючок, чего там… Да и правда-то больше на вранье похожа… Вот Зинке будет радость, когда за решетку угожу!