Конец Хитрова рынка

Как впоследствии выяснилось, Медведев не поручал Савельеву принять участие в расследовании убийства Богоявленского. Федор Алексеевич сделал это по своей инициативе. И случай, на который потом ссылался Савельев, был ни при чем. Какой уж там случай! Просто в старом, опытном криминалисте, который рисовался своей флегматичностью и безразличием, скрывался любопытный мальчишка, задорный и энергичный, переполненный нерастраченными силами и неосуществленными идеями. Савельев стеснялся этого прыткого юноши и всячески ущемлял его. Но мальчишка был не из тех, кому легко зажать рот и спутать руки. Он любил быть в центре всех событий. И, если его что-либо заинтересовывало, он всегда оказывался в первых рядах, и не зрителей, а самых активных участников происходящего. А убийство в полосе отчуждения железной дороги, сильно отличавшееся от дел, которыми мы обычно занимались, не могло, разумеется, оставить его безучастным. Савельев-скептик вынужден был уступить место Савельеву-энтузиасту. И Федор Алексеевич исподволь, не привлекая внимания, стал потихоньку работать над делом Богоявленского. Медведев, конечно, об этом знал, но делал вид, что ему ничего не известно: пусть старик покопается, авось что-либо и выкопает.

И Савельев «выкопал»…

Через несколько дней после моего отъезда он позвонил Фрейману и попросил его зайти.

— Совсем забыл старика, Илюшенька, — посетовал он. — А вот старик тебя не забыл, помнит про тебя старик.

Когда Фрейман вошел в его кабинет, Савельев поднялся из-за стола. Это было высшим знаком благорасположения. Обычно он так себя не утруждал.

— Садись, Илюшенька. Садись, милый.

Как положено, разговор начался со здоровья. Савельев пожаловался на печень (ноет, как дитя малое), на сердце (а какое здоровое было!), позавидовал пенсионерам, которые, по его мнению, только и делают, что занимаются коллекционированием жуков и бабочек, а затем вскользь спросил, как движется дело Богоявленского. Илюша рассказал ему о нашей версии.

— Толково, толково, — одобрительно кивал головой Савельев.

А когда Илья закончил, тем же благодушным тоном сказал:

— В чем, в чем, а в воображении тебе не откажешь.

Молодец!

— В излишке воображения?

Савельев засмеялся:

— Вот за что я тебя люблю, Илюшенька, так это за догадливость. С полслова все понимаешь. Будет из тебя толк, попомни мое слово, будет!

— А пока?

— Все мы молоды были…

— Сомневаетесь в нашей версии?

— Если начистоту, сомневаюсь. Поддался ты своему воображению. Оно, конечно, соблазнительно — дело красивое, с завихрениями. Такое дело не всякому следователю за всю его жизнь улыбнется. Тут тебе и Екатеринбург, и государь император, и заговоры, и князья великие, и картины бесценные… Все есть. В роман господина Лажечникова просится. Ну а вы с Белецким люди молодые, увлекающиеся… Вот и замахали крыльями лебедиными. Молодые, они любят дали небесные да страны неизвестные.

— Значит, считаете, что воображение подвело?

— Не только, ум тоже.

— А это как понимать?

— Как понимать? — повторил Савельев. — Да так и понимай. Вот слушал я тебя, когда ты свои соображения выкладывал, и, право слово, удовольствие получал. Красиво у тебя все получалось, не придерешься: каждому фактику свое законное место отведено, гладко, умно, но… как бы тебе сказать? Немного чересчур умно…

— Чересчур?

— Во-во, чересчур. Умный ты. Это-то тебя вместе с воображением и привело не на ту линию. Я в сыске уже сорок лет с хвостиком. И вот что я тебе скажу: чересчур умный следователь не реже глупого впросак попадает. И знаешь почему? Потому, что поступки преступника своим разумом да своей логикой объяснить пытается. А преступник тот не только умницей, но и последним дураком оказаться может. А ты учти, не только сытый голодного не разумеет, но и умный глупого. Вот почему зачастую глупый умного в дураках оставляет… И еще. Когда кто на мокрое дело[21] идет, он не всегда с собой аптекарские весы захватывает. Один из ста с полным хладнокровием действует, а остальные Девяносто девять нет-нет да и затрепещут душой. Глядишь, и трещинка в самом продуманном плане появилась или там фактик, который в логику никак не втискивается. На черта, думаешь, ему это нужно было? А он и сам не знает. Сделал так — и все. Вот тебя в университете учили: ставь себя на место преступника, воображай, как бы ты сам поступил в тех или иных обстоятельствах. Разумно будто бы, а? Но ведь ты со всем своим воображением никак поставить себя на его место не сможешь. И не только потому, что сам ты курицы не зарежешь, но и потому, что ты его состояние только разумом представляешь, извилинами своими мозговыми. А преступником в те минуты не один мозг руководит. Его мозг и страх, и злость, и бог знает что еще туманит.

— Значит, логику побоку?

— Зачем так строго? — усмехнулся Савельев. — Логика вроде коня. Сначала взнуздай, объезди, седло приспособь, уздечку, а потом и катайся себе на здоровье. Но если из седла вылететь не желаешь, начинай с шага да с мелкой рыси, а галопом не спеши…