Конец каникул

Долго, наверно, я лежал так, глядя в окно на дерево, на котором не шевелился ни один листик… Перед глазами стояла Эльжбета: то у пруда, то на нашем участке, то во дворе за кинотеатром, когда мы мылись у колодца, то на ярмарке, когда она хохотала у лотков, то на велосипеде, когда сказала, что я ей очень нравлюсь. Она казалась мне такой красивой, как никогда прежде. И не только красивой. Но еще и близкой…

Думал я и об отце. В голову лез вопрос: понял ли бы он меня? Было ли и у него когда-нибудь такое же огорчение, как сейчас у меня? И еще, какой он был много лет назад, когда ему было, как мне, четырнадцать? А я… Каким буду я, скажем, через десять лет, через двадцать? Что я буду думать тогда? С кем я буду и где?

И снова явилась передо мной Эльжбета, я слышал ее голос, видел улыбку, там, у пруда, когда она спросила, как я назвал бы шахту. Стало совсем душно, наверно, собиралась гроза. Сортировочная гудела неустанно, однообразно…

Видимо, я уснул, потому что меня внезапно разбудил громкий свист, долетевший с улицы. Было уже темно, я проспал, наверно, часа два или три. Створки открытого окна громко хлопали, поднялся ветер. Издалека слышались глухие раскаты грома. Деревья за окном шумели, небо прорезала молния. И опять тот же громкий свист с улицы…

Я вскочил и зажег лампу. Подбежал к окну, но в темноте было не разобрать, кто внизу.

Юрек? Ты один? — услышал я вдруг. Это спрашивал Толстый. Что понадобилось ему в такое время?

Один… Да ты не кричи, людей разбудишь! — ответил я вполголоса. — Что случилось?

Я подумал, может, что-то произошло у него дома, может, отец опять разбушевался и Толстому негде ночевать. Один раз так уже было, года три назад. Тогда он ночевал у нас.

Я высунулся из окна:

— Что случилось? Почему молчишь?

— Выходи, только поскорее! Спустись во двор! — услышал я в ответ.

Я схватил свитер и сбежал по ступенькам вниз, стараясь шуметь как можно меньше. Было, наверно, уже около десяти.

В первую минуту я вообще ничего не увидел. И только когда глаза привыкли немного к темноте, заметил: кто-то стоит около сараев. Спотыкаясь, пошел в ту сторону. Удивительно, что Толстый молчит. Шутить вздумал, что ли?

— Толстый, это ты? — спросил я. По ответа нет. И я в неуверенности остановился.

И вдруг голос Эльжбеты. Она тихо заговорила:

— Юрек, это я… Он наврал тебе, что я уехала. Мне так неприятно… Юрек!

Я не мог сказать ни слова. Я слушал ее голос, и в ушах стоял нарастающий гул, он превращался в высокий, пронзительно вибрирующий звук. Так бывает, наверно, с человеком, которого силой толкают под воду, не давая вдохнуть воздуха…

Она подошла, стала рядом.

И тишина. Можно перевести дыхание, и пальцы шевелятся без усилия, не как прежде, и не кажется, будто они в густой смоле, и видно все ясно и четко, как в солнечный день. В одно мгновение рушится плотина, и человек слышит как бы с удивлением собственные слова, поток слов…

— Эльжбета, я весь день… весь день думал, что больше тебя не увижу. Скажи, зачем он это подстроил? Я искал тебя везде… Хотел… Помнишь, ты спрашивала вчера, а я… Я тоже хотел, Эльжбета… — выбрасывал я на себя слова, фразы, которые не склеивались друг с другом. Я знал, что хочу сказать, но у меня не получалось…

— Не думай больше об этом. Я здесь… Мне все рассказал Толстый…

— Что может он знать? Эльжбета, он ничего не знает… И ты не знаешь. Я только сегодня понял, что я тебя… я тебя…

Быстрым движением руки она закрыла мне рот.

— Не говори… Ведь я тоже… Так же, как ты!

В одном из окон зажегся свет, яркая полоса упала между нами. Но Эльжбета не отступила, только неторопливым движением перенесла руку мне на плечо, И вдруг подняла голову… Я не видел ее лица, но был уверен, что она улыбается. Она сказала вполголоса:

— Дождь пошел… Какие большие капли! Поздно, мне пора возвращаться…

Мы вышли на улицу, но пришлось вбежать в первые же ворота. Хлынул ливень.

— Придется подождать, — сказал я. Снял с себя свитер и накрыл ее.

Мы втиснулись в самый угол, дождь хлестал наискось, у наших ног росла на глазах большая лужа, вторая, третья…

Разразилась гроза, сверкали молнии, на мгновение становилось светло как днем. Деревья у дороги почти ложились друг на друга, ветер дергал лампочку фонаря, раскачивал ее — и та бросала блики на мокрые сверкающие ветви, на дорогу, на нас.

Теперь мы кричали, стараясь перекричать непогоду:

— Ну, льет… Эльжбета, тебе страшно?

— Нет!

— Слушай, а где Толстый? — вспомнил я вдруг. — Ведь он был там.

— Нет… Он только привел меня сюда и вызвал тебя. Я не хотела одна. А потом он сразу ушел…

— Хорошо, что ушел! — сказал я и улыбнулся. Ей и самому себе.

— Ты не спрашиваешь, где я была весь день?

Вот именно! Мне и в голову не пришло спросить об этом. Теперь, когда она была здесь, рядом, потеряло значение все, что происходило в течение дня, все, что осталось позади.

— Я пришла на пруд, как всегда, после десяти. Тебя не было, и я села на берегу… Вдруг прилетает Збышек, запыхался, тетка его прислала. Пришла телеграмма из дому… Угадай, кто родился?

Некоторое время я не мог понять, о чем речь.